Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След
А тут и люди чахнуть вдруг начали. Да не вдруг! Говорю же, по всему год тяжек был. То бесснежье, то град, то засуха! К тому же ещё по осени внезапный ранний мороз побил хлеб, а посему к весне парод в Москве оголодал начисто. В торговых рядах такая дороговизна образовалась, что не подступишься. Чернь корье ела, собак, кошек резали…
От голода, знать, и болезнь пришла. Да престранная! Харкнет человек кровью, три дня лихоманка его побьёт, жар с потом всю влагу из тела выгонит, а на четвёртый день он и преставится. Причём выборочно та болезнь по городу шествовала: на Остожье плач в домах, на Подоле лишь крестятся, а за Москвой-рекой и вовсе в затылке не чешут. Конечно, не так как в великий чумовой мор - не сотнями, не десятками и даже не целыми семьями свозили покойников в скудельницы на общее погребение, а всё же, в сравнении с обычным-то годом, гробов у ворот заметно прибавилось. По всем церквам велено было служить молебны.
Злые на язык москвичи втихомолку шушукались: мол, поздно Господа милостивить, по грехам и напасти! А в уме почём зря костерили Юрия: все, мол, из-за него, бешеного, из-за его беззакония. Коли в Сарае-то осрамился, так уж и видел бы в Переяславле тише воды, ниже травы, так нет, в Москву пришёл гневить Господа! Да, ладноть - то, это и всякое прочее, но пошто удавил старика Константина Романовича?
Ещё не скорбь, но уныние царило в Москве. Ждали худшего. Ну а уж худшее ждать себя не заставило.
В конце августа, надень памяти святого апостола Тита, сам Михаил Ярославич под московские стены пожаловал.
Глава вторая
Михаил Ярославич подступал к Москве не впервой. Первый раз он преклонил копьё под Москвой три года тому назад когда с ханской тамгой[65] из Орды воротился.
Отнюдь не месть за побоище, учинённое москвичами Акинфовой рати под переяславскими стенами, повлекла великого князя. Хотя Тверь и взывала к мести - больно уж, сказывали свирепствовали победители над пленными, десятками топя их в Клещинском озере. Конечно, не хорошо лютовать-то, не по-людски, тем паче меж своими же, православными. Но и то сказать, никто ведь тех тверичей силком на Переяславль не тягал, сами отправились безобразничать, а война - дело не милосердное!
За то побоище Тверской как раз не столь Москву и Ивана судил, сколь теперь уже натурально безголового и наконец-то упокоенного Акинфа Ботрю. Для, Михаила Ярославича то, что боярин своевольно затеял если уж не войну, так кровавую безлепицу, было похлеще предательства. Но что ему? Мёртвые сраму не имут! А тот срам тенью не на кого иного, как на Михаила, упал.
Москвичи тем походом с толком воспользовались, понесли по земле: вот тебе, Русь, великий князь, коего выбрала, ещё и на великий стол не взошёл, а уж полки его города зорят, жён вдовят и детей сиротят. Того ли ждала?
А потом и ещё с три короба наплели: мол, оказывается Михаил, а не Юрий Русь в Орде продавал, за то и вышла ему ханская милость. Ить, коли выторговал ярлык у поганых, разве сам-то не опоганился? А Юрий-то, напротив, в том суде, мол, высок оказался, не смог поругания вынести, потому и уступил Михаилу, чуть ли не добровольно! Вон как обернули-то!
И не в том дело, что складная ложь, ложь-то всегда складней истины, но в том беда, что из-за тех сарайских торгов хоть и нечаянно, а ведь и правда принёс Михаил из Орды новые тяготы. Вот что мучило! И проку нет, что не по своим долгам платил, а по Юрьевым обещаниям. Однако же никому не объяснишь, не докажешь, что татары крепче Русь стиснули как раз по вине московского князя!
Да и есть ли народу дело, чтобы в суть вникать? Люди-то от Тверского иного ждали, как всегда они ждут иного от нового правителя! Да ведь и немногого хотят - чуть справедливости, Куть добра, ну хоть на самую малость правды… А главное, хоть вполусыто, но самим мирно жить, да детей не на войну родить. Вон что!
Аки песка, людей на Руси. И всяк со своим умом. Всяк со своей бедой. Как их объединить? Как доказать им, что ради извечно чаемого Добра, ради извечно искомой Правды, ради них, ради спасения и достойного возвеличения Русской земли и взошёл он на владимирский стол?
Но какое дело людям до Правды, до высших устремлений, Когда нужда за глотку берет. А ему, правителю, ту иудину полугривку с каждой живой души, как ни крутись, а в ханскую дань набавлять теперь надобно!
Вот за ту великую пакостность, за то мерзкое, непростимое предательство, что нуждой легло на всех и чёрной тенью пало на него, Михаила, а ещё, чтобы впредь никому не повадно было спорить с великим князем, и следовало наказать Юрия и Москву. Да и ещё грехов прибавилось!
Волей великого князя он мог бы собрать под свои знамёна всю Русь. С радостью бы откликнулась Низовская земля на тот зов, потому как уже и в ту пору было ей отчего досадовать на Москву, не по роду и не по чести кичливую. И Владимир, и Нижний поднялись бы, и Ярославль, и Кострома… Да ведь мог Михаил и татар с собой привести по былому великокняжескому обычаю. Тохта бы не отказал ему в помощи, но… Но для того он и встал над Русью, чтобы прервать тот паскудный обычай русские споры татарской силой решать. Нет, последнее напрочь было неприемлемо для Тверского, а значит, и говорить о том нечего.
- Но отчего же Русь не позвал?
По горячности поспешил ли? Посчитал не вправе в свои обиды иных мешать? Или подумал, что много для той Москвы станет чести, коли он против неё одной такую силу поднимет? Или заопасался, что эта могутная силища сокрушит Москву впыль, и заранее смилостивился?
Как знать?
Однако, так или иначе, Михаил Ярославич привёл к Москве лишь тверскую рать. Впрочем, по тем временам не было на Руси слаженней и мощней полков, чем тверские. Была б на то Михайлова воля, и их бы вполне хватило для того, чтобы на месте Москвы оставить голую пустошь да чёрные уголья.
(Как, к слову сказать, всего-то двадцать лет спустя поступил с Тверью тихий, «богобоязненный» князь Иван Данилович с щедрым да ласковым татарским прозвищем Калита! Уж он-то не пощадил Твери! Не по слову, а по стону древнего летописца: «Положил землю пусту! Расплескал Божью Чашу!..» Да какую чашу-то расплескал невозвратную! После того безбожного Иванова похода с татарами Тверь уж никогда не обрела ни прежней мощи, ни прежней духовной высоты, ни былого достоинства!
Впрочем, это уже иная история…)
От страха и бессилия рождается ненависть. Да ещё, знать, от зависти. Но то-то и оно, не было и не могло быть у Михаила Ярославича страха перед Москвой, а потому не было в нём и ненависти к ней. А уж поводов завидовать дремучей Москве у могучего Дома Всемилостивого Спаса (так тогда Тверь величали!) и вовсе не было. Тверь росла духом, храмами, воинской крепостью, книжной мудростью да торговым прибытком. Москва - хитростью, воровским присовокуплением соседних земель да лизоблюдством перед татарами. Чему тут завидовать? Даже смешно говорить о зависти. То отнюдь не для зависти, но, по крайней мере, для сожаления повод.
Так что не для захвата ступил Тверской под Москву - хотел бы, так захватил. И не для истребления! Было б иное в нём сердце - так истребил! Не поглядел бы на то (как не глядели до и после него многие «славные» на Руси), что над городом тут и там высятся купола православных церквей, в которых те же русские, на том же суть языке, словами тех же молитв просят того же Господа защитить их от огня и меча, но… не поглядел бы, так и не был бы он Михаилом! То-то и оно: не для крови грянул тогда Тверской, но лишь для того, чтобы урезонить Москву в её беспримерной гордыне, казать зарвавшегося племянника, «взять мир» и вразумить добро.
Да разве милостью вразумляют бессовестных?
* * *Переговоров не вели. Да и не о чем было переговариваться, все и так было ясно, как Божий день. Так вот весь Божий день - или для того над землёю восходит солнце? - без жалости снова бились друг с другом русские.
Бились незатейливо, как в драке - стенка на стенку, грудь в грудь. Бились с таким душевным ожесточением, с такой кровавой удалью, на которые и способны лишь русские, когда они на своих же братьях, на таких же, как сами - русских, вымещают обиды и боль.
Эх, кабы это ожесточение, в самом деле, на врагов обратить! Па в том и несчастье, что своих-то не жалко, а чужих боязно. Перед теми же татарами ох как смущались тогда русские!
Что говорить, был гнев и в душе Михаила. Поди, если б встретил в бою племянника, так не дрогнул рукой. Но в бою! Вот уж истинно беда так беда - честным быть. На земле нашей грешной честь и всякому не в прибыток, а уж правителю-то и вовсе во вред. Тем более на Руси…
И напрасно, вселяя ужас в сердца москвичей, в алом княжьем плаще, на атласном, как лунная ночь, жеребце метался Михаил Ярославич среди битвы по полю, тщетно взывая:
