Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь...
— Чьи это стихи? — спросила Настя увлеченную декламацией сестру. — По-моему, их сочинил Кондратий Федорович.
— А кто же должен петь про любовь? — растерянно вмешалась Верочка. — Я хочу, чтобы поэты больше пели про любовь!
В чтение включилась и Настя, имевшая приятное контральто.
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шепотом роптать.
К сестрам присоединились Верочка с Машенькой:
Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы,
Царя — народа дух и нравы!
Вошел Рылеев и, остановившись посредине комнаты, влил свой голос в хор ученических голосов:
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей кичливых рамена!
Тишина. Вдохновенный блеск глаз. Радостные лица. Минута, которую называют счастливой.
Рылеев поздоровался с ученицами.
— Вам нравятся стихи? — спросил он.
— Очень!
— Поэзия — вовсе не язык богов, а язык людей, — заметил Рылеев. — Возвышенность воображения поэта никогда не должна отрываться от земли с ее радостями, печалями, мечтами и упованиями.
— Но кто же должен петь о любви? — озабоченно спросила Верочка, сама смущаясь и приводя в смущение учителя. — Неужели и вы, Кондратий Федорович, против любви? Любовь во всех романах описывается... Без любви скучно жить на свете... Или вы не согласны?
— Я на любовь гонения не объявляю, я не тиран, не лицемер и не ханжа в скуфье поповской, — ответил он. — Но надо помнить: есть певцы, которые из любви сделали себе пожизненную тему, они ее перелопачивают на разные лады, как старьевщики уже изношенное кем-то платье. Такое описание любви напоминает больше ремесло. Любовь не умирает и там, где брызжет кровь. Скажу более: истинная любовь, достойная душ возвышенных и благородных, пламенеет там, где брызжет кровь... Поговорим сейчас об этом: о любви, о крови, о народе, подвластном страху, о священных временах, о кичливых царях.
У двери, за порогом, остановился Тевяшов, он нынче решил не смущать учителя своим присутствием. Решил минуту послушать из-за двери.
— Все ли вам понятно в том, что вы сейчас так славно прочитали? — спросил учитель.
— Понятно все!
— И долго повторяли?
— Нет, сами слова как-то сразу запали в душу, — ответила Наталья.
— Все, что истинно, нелицемерно, то просто и легко.
Рылеев каждой ученице задал по нескольку вопросов и, выслушав ответы, для каждой нашел особое слово благодарности:
— Спасибо, ручеек весенний звонкий! — сказал он Вере.
— Спасибо, ласточка-крылатка! — сказал он белокурой Маше.
— Спасибо, колокольчик острогожский! — сказал он Насте.
— Спасибо, мотылек! — сказал Наталье.
Ее ответы были самыми полными, и всякая мысль, изложенная учителем, не просто повторялась ею, а обогащалась чем-то новым, свежим, иногда наивным, но своим, наблюденным в жизни. Слушая тихую, стеснительную ученицу, вглядываясь в черты ее лица, он почему-то вспоминал набеги печенегов, половцев, хазар, великие перемещения народов, взятие в плен хазарами славян, славянами — хазар, история в своей огромной квашне так перемешала все нации и племена, что тип славянки с веками приобрел осанку косожских красавиц. Черноглазая, темноволосая Наталья являла ярко выраженный тип украинки, и вместе с тем в ее лице, в глазах, во взгляде угадывалась кровь буйной степи, от набегов которой когда-то не раз несла непоправимые уроны Русь изначальная.
«Вот та, которую искало и рисовало мне мое воображение, — сказал себе Рылеев, — она одарена умом, душой нежною, доверчивой, глушь деревенская ее не загубила. Я полюбил ее!..»
За дверью Тевяшов стоял и слушал, что говорил учитель. А говорил он нынче вот что:
— Тот не поймет во всей обширности истории родной земли, кто лишь одним рассудком беспристрастно оценить все хочет! Нет беспристрастных ни Боянов, ни летописцев Несторов! Рассудку вечно помогает сердце, а сердцу, в свою очередь, — рассудок! Теперь мы с вами знаем, как пал великий Новгород — оплот народовластья... Пал... От его падения все содрогнулось. Шесть с лишним веков над башнями новгородскими призывно, гордо, вольно, по-республикански звонил колокол древней нашей свободы, звонил, сзывая россиян на вече... Но под ударами жестокого царя погиб Борецкий...
— Что сталось с Марфой, женой его? — спросила Наталья.
— Марфа не покорилась, она возглавила полки! И грянул вновь кровопролитный бой, неравный бой с царем Иваном Третьим. В оковы Марфу заковали. Но дух свободы и в монастыре, куда ее бояре заточили, не изменил душе возвышенной...
Как молния из тучи, ударили стихи:
Как гордый дуб в час грозной непогоды,
И вече в прах... И древние права...
И гордую защитницу свободы
В цепях увидела Москва...
Наталья закрыла глаза ладонью. Взгляд Верочки сделался суровым — поэзия истории родной земли всегда плодотворна для добрых впечатлительных сердец. А устами поэта-учителя продолжала взывать первая русская республиканка:
Нам от беды не откупиться златом,
Мы не рабы: мы мир приобретем,
Как люди вольные, своим булатом
И купим дружество копьем!
Рассказ учителя о роке жестоком и суровом, что выпал на долю гордой, несгибаемой русской женщины, о роке, отнявшем у нее отечество, свободу, сыновей и вместо них давшем несчастной одни оковы и мрак тюрьмы, довел до сладких очистительных слез его слушательниц. Марфа, с каждым новым словом о ней, о ее подвиге, о ее чувствах и размышлениях, о ее понимании общественного долга и своего предназначения, вырастала из новгородской посадницы в богатыршу русскую, олицетворяя собою всю Россию и ее несгибаемый в борьбе с деспотизмом дух. Она казалась сошедшей в русскую историю с Олимпийских высот из пленительных мифов Эллады, и в то же время, при всей героичности, она вся была отдана заботам о родине, о
