Восстание в пустыне - Томас Эдвард Лоуренс
Дрожа, я снова стал подыматься. Мы дошли до пригорка и спустились к основанию правильного конуса, вершина которого, словно увеличенная стена старого замка Монреаль[75], величественно выделялась на ночном небе. Морозило, и почва была твердой; сугробы снега высотой в один фут лежали по обеим сторонам тропинки, идущей зигзагами по холму. Сверкающий лед отчаянно хрустел под моими голыми ногами, когда мы подошли к воротам, и я для достойного вступления взгромоздился на спину терпеливой Водейхи. Мне пришлось немедленно раскаяться в этом, так как только благодаря тому, что я пригнулся к ее шее, мне удалось избежать удара о каменный свод замковых ворот, когда верблюдица рванулась, перепуганная этим странным местом.
Я знал, что шериф Абд эль-Майин должен еще находиться в Шобеке, и уверенно проехал вдоль безмолвной улицы, озаренной светом звезд. На перекрестке меня кто-то окликнул хриплым голосом. Я спросил, где находится Абд эль-Майин, и мне ответили, что в доме управителя.
Подъехав туда, я издал громкий крик. Дверь распахнулась, и в клубах повалившего оттуда дыма появились темные лица, разглядывавшие меня. Я дружески поздоровался с ними, говоря, что приехал, дабы съесть барана с хозяином. Один из рабов осветил мне каменные ступени, ведущие к входным дверям, и повел между множества слуг по извилистому коридору, заливаемому водой через худую крышу, в крошечную комнату. Там на ковре возлежал Абд эль-Майин. У меня дрожали ноги, и я опустился возле него. Пока я стягивал с себя вещи и развешивал их сушиться перед огнем, он отыскал мне плащ. Затем Абд эль-Майин хлопнул в ладоши, чтобы поскорее подали ужин.
Он объяснил мне, что с ним тут двести людей и у него совершенно нет ни провианта, ни денег, а посланные им к Фейсалу гонцы застряли в снегах. На это я, также хлопнув в ладоши, приказал принести мои седельные мешки и поднес ему в подарок пятьсот фунтов до получения им денежной помощи. Спустя час он удалился, я же завернулся в ковры и крепко заснул.
Утром я встал с раскалывающей череп головной болью и заявил, что должен ехать дальше. Двое людей должны были отправиться со мной, хотя все говорили, что нам не удастся добраться до Тафиле в тот же день.
Однако я считал, что погода не может быть хуже, чем вчера; и мы осторожно скатились по тропинке в равнину, через которую тянулась римская дорога с упавшими верстовыми столбами, носившими надписи славных императоров.
Два сопровождавших меня труса убежали к своим товарищам на дворцовый холм. Я продолжал продвигаться, то слезая, то опять садясь на верблюда, так же как и накануне, хотя в этот день дорога была еще более скользкой. Пошел дождь и вымочил меня, а потом подул сильный холодный ветер, обледеняя мою мокрую одежду.
Мне стоило колоссальных усилий сделать три первых поворота. Водейха, которой надоело бродить по костлявые колена в совершенно бесполезной белой массе, начала заметно ослабевать. Все же она прошла еще несколько шагов, как будто только для того, чтобы поскользнуться на краю тропинки. Мы оба упали с высоты восемнадцати футов и ушли на один ярд в сугроб мерзлого снега. После падения она встала на ноги и стояла тихо, вся дрожа.
Если бы на ее месте был верблюд, он умер бы через очень короткое время, и я боялся, что такого падения не выдержит даже верблюдица. Я завяз в сугробе по шею, тщательно стараясь вытащить Водейху. Затем я потратил немало времени, подталкивая ее сзади. Я поднимался, а она опускалась. Я подпрыгивал, тащил ее и опасался, что снег будет слишком плотен. Так я протоптал ей отличную маленькую дорогу шириной один фут, глубиной три фута и длиной восемнадцать шагов, действуя голыми руками и ногами. Поверхность снега так заледенела, что только вся тяжесть моего тела могла пробить его. Корка была до того остра, что кисти моих рук и щиколотки оказались изрезаны в кровь, которая окрасила снежную дорогу бледно-розовыми кристаллами.
Затем я вернулся к Водейхе, которая терпеливо ждала меня, и стал осторожно продвигаться, ведя животное на поводу, нащупывая палкой тропу или прокладывая новую, когда снежные наносы были слишком глубоки. В три часа я добрался до вершины, которую ветер очистил с западной стороны от снега. Тут мы с Водейхой покинули дорогу и, шатаясь, побрели вдоль неровного края кряжа. Когда он окончился, опять начались наши мытарства.
Мой выбившийся из сил верблюд вдруг остановился. Дело становилось серьезным, так как уже вечерело. Внезапно меня охватило сознание одиночества и того, что, если ночь захватит нас на вершине горы, где никто не сможет прийти нам на подмогу, верблюд падет. Кроме того, со мной был солидный груз золота, и я не был уверен, безопасно ли даже в пустынной Аравии оставить на дороге шесть тысяч соверенов на целую ночь.
Мне удалось стащить верблюда на другой склон горы, скрытый от ветра и весь день освещаемый лучами солнца. Под тающим снегом лежала мокрая глинистая почва. Почувствовав ее под своими ногами, мое бедное животное, дико бросаясь в стороны и скользя, помчалось со скоростью десять миль в час по грязной дороге по направлению к Решидийе. Я уцепился за седло, в ужасе ожидая падения, при котором я мог легко свернуть себе шею.
Толпа арабов, людей Зейда, задержанных погодой на своем пути к Фейсалу, выбежала вперед, услышав наше шумное приближение, и радостными криками приветствовала такое замечательное вступление в деревню. Я спросил у них о новостях. Они рассказали мне, что все обстоит благополучно. Я опять сел в седло и, покрыв последние восемь миль, добрался до Тафиле, где отдал Зейду письма и деньги и радостно лег в постель… вторую ночь отдыхая от блох.
Осада Маана
Зейда все еще задерживала погода, что очень раздражало меня. Но случайное обстоятельство принудило меня покинуть его и вернуться в Палестину для неотложного совещания с Алленби. Тот рассказал мне, что военный кабинет настоятельно требует, чтобы он вызволил Западный фронт, попавший в положение, напоминающее шахматный пат[76]. Ему надлежало, по крайней мере, взять как можно быстрее Дамаск и, если возможно, Алеппо. Турцию надо
