На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
Павел Маркович, получив записку княгини, в которой та в изысканно-учтивых выражениях просила его сообщить ей, как и когда она его может видеть, чтобы попросить советов, немного взволновался, хотя никому, даже самому себе, ни за что не признался в этом. Хотя по смыслу письма княгини выходило, будто бы она сама собирается к нему, но старику-полковнику казалось неучтивым заставлять княгиню приезжать первой к человеку вдовому.
— Ну, если бы еще жена была жива, тогда ничего, вроде как бы к жене с визитом, а теперь неудобно. Необходимо мне ехать к ней. Поеду.
Решив этот вопрос сразу и бесповоротно, полковник сильно озаботился, в какой форме ему ехать. Запросто — не сочтет ли за пренебрежение, а в официальной, визитной выходит как будто и смешно: "За два дома визитную форму надевай. Нет, поеду запросто. Если умная — не осудит, а окажется дура — черт с ней, не детей крестить".
Таким образом, и этот вопрос был решен, и полковник стал собираться к Двоекуровой, которая почему-то представлялась ему надутой, важной, с презрительнохолодной усмешкой на гордом лице. Чтобы не ехать одному и не оставаться с княгиней с глазу на глаз, что повлекло бы, он это знал вперед, к некоторому смущению с его стороны, Панкратьев надумал было взять с собою дочь.
— Она у меня хоть в институте всего только четыре года пробыла, до смерти покойницы-жены, но все больше моего знает, как с этими аристократками обращаться. При ней мне куда удобнее будет.
Он уже хотел позвать Аню и попросить ее одеваться, чтобы ехать с визитом к княгине, как вдруг новая мысль осенила его голову: "А не выйдет ли это похоже на то, будто я свою дочь к ней на поклон привез? Еще как-то она нас примет… Нет, Бог с ней, еду один".
Решив таким образом, полковник сразу успокоился, ему даже смешным показалось его волнение.
"Точно молодой прапорщик какой-нибудь, — подумал он про себя, — на завалы хаживал, спокойней спокойного был, а тут бабенки испугался. Правда, кабы простая, своя, а то ведь эти аристократки критиканки, насмешницы. Чуть что, сейчас осудят, не так встал, не так сел, знаю я их".
Добрый полковник в глубине своей доброй души искренно верил, что он знает аристократок, наивно принимая созданный его воображением фактотум за действительность.
В ту минуту, как полковник уже приготовился выходить, в комнату вошел Колосов.
Когда Иван Макарович поправился настолько, что мог выходить на воздух и уже не нуждался в постоянном за собою призоре, Павел Маркович с своей обычной прямотой высказал свое мнение, что было бы лучше, если бы он теперь снова перебрался к себе…
— Знаешь, братец, все-таки, что ни говори, неловко. Молодая девушка, матери нет, сам понимаешь. Пойдут сплетни, киванья разные… Не люблю.
Колосов не мог не согласиться с справедливостью слов Панкратьева и вновь поселился на своей квартире, где у него хозяйничал другой, сменивший убитого Потапа, денщик. Впрочем, домой он ходил только ночевать, а целый день, с утра и до вечера, проводил у Панкратьева. Колосов сделал предложение Ане. Предложение было, разумеется, принято, но ввиду скорого наступления Великого поста и невозможности успеть заготовить приданого Павел Маркович решил отложить свадьбу на лето.
— Ты еще и не поправился как следует, — говорил он Ивану Макаровичу, — еще скажут: "Эк старик торопится дочку-то замуж сбыть. Едва с постели — и под венец. Не люблю".
У старого воина, при всех его доблестях, была маленькая слабость. Он боялся, чтобы кто-нибудь не заподозрил его в чем-либо неблаговидном.
По той же причине он не счел нужным заблаговременно объявлять о помолвке дочери.
"Не к чему, — болтовни больше, судаченья всякого. Придет свое время — тогда и объявим".
Иван Макарович и Аня, в отношения которых друг к другу такое желание отца не вносило никакого расстройства, не стали с ним спорить. Они оба были невозмутимо счастливы и ни о чем ином, как о своем счастье и любви, не хотели думать.
— Куда это вы, Павел Маркович? — спросил Колосов, входя и видя Панкратьева одетым в его лучший сюртук, наглухо, на все пуговицы застегнутый и при эполетах.
— Да вот, — напуская на себя небрежно-деловой тон, отвечал Панкратьев, — к княгине надо сходить. Знаешь, та, что приехала сюда? Писала записку, советов каких-то просит. Хочет, очевидно, насчет Спиридова.
— А, вот что. Ну, счастливого пути. Анюта дома?
— Дома, где ей быть.
Колосов пошел было в следующую комнату, но Павел Маркович остановил его:
— Постой, не спеши. Я рад, что ты пришел. Идем вместе к княгине.
— Да мне-то зачем? — удивился Иван Макарович.
— Не рассуждай, когда приказывают. Зачем? Так, вдвоем лучше, и ей менее стеснительно.
— Слушаю-с, а только как же насчет формы-то? Я не в таком виде, — развел руками Колосов, чувствуя, как при мысли идти с визитом к княгине у него немного забилось сердце. Он конфузился, но больше всего в мире боялся показать это.
— По дороге зайдем к тебе, переоденешься; идем.
— Пойдемте.
Они вышли.
Из окна их окликнул звонкий голос Ани:
— Зачем ты, папа, Ивана Макаровича ведешь, еще смотри, влюбится в княгиню, тогда что будет?
— Ну, княгини не про нас припасены; нашему брату-армихону на них разве издали поглядеть дозволяется, — безапелляционно отрезал Павел Маркович.
— Не бойтесь за меня, Анна Павловна, мое сердце застраховано! — в свою очередь крикнул Колосов.
— Уж будто бы? — кокетливо покачала головой Аня.
По дороге, думая о словах, сказанных Павлом Марковичем, Колосов почувствовал нечто похожее на обиду.
"Почему он так говорит? — размышлял Иван Макарович. — Я, конечно, не влюблюсь в княгиню, потому что люблю Аню и, кроме нее, не хочу знать никаких женщин. Но если бы я был свободен, неужели я мог позволить себе только издали любоваться княгиней? Павел Маркович называет и меня, и себя армихона-ми. Что ж из этого? Не всем же служить в гвардии. Да, мы с ним армейцы, но не какие-нибудь выслужившиеся из сдаточных, а природные дворяне, такие же, как, например, Спиридов. Почему же Спиридов имеет право жениться на княгине, а я, Колосов, могу только любоваться издали? Неужели только потому, что я не умею говорить по-французски и не бывал в их так называемом свете, я ей уже и не пара? Какой вздор!"
Колосов не на шутку кипятился, и тем сильнее, что где-то внутри его тайный голос ему насмешливо шептал: "Да, не пара, не пара, и ты сам это понимаешь, но только уязвленное ребяческое самолюбие мешает тебе сознаться в этом".
— Ну и пускай не пара! — как
