Говард Фаст - Мои прославленные братья

Здесь я был дома, здесь я был не Маккавеем, не этнархом, а сыном Мататьягу.

Наконец я пожелал им всем доброй ночи и отправился ночевать в старый свой дом, где улегся на соломенном тюфяке; но уснуть не мог…

Когда на следующий день я возвращался обратно а город, я нагнал маленького, сухонького старика Аарона бен Леви, погонщика верблюдов, который недавно был проводником у римлянина, и мы пошли дальше вместе. Я спросил его, как случилось, что он возвратился в Иудею.

— Мне осточертели нохри, Шимъон Маккавей, и до смерти мне осточертел один римлянин. Странствия — это для молодых, а мои старые кости болят. Когда я ложусь спать, я никогда не бываю уверен, что ангел смерти не разбудит меня до зари. Сам я из Гумада, там жил мой отец, а раньше — дед, а мой отец был левитом…

Он усмехнулся полусмущенно, полувызывающе — и добавил:

— А теперь я иду в Иерусалим: авось, меня там возьмут привратником в Храм?

— Почему бы и нет?

— А еще я умею рассказывать сказки. Я ещё не решил, чем мне заняться.

— Всем, чем угодно, только бы не работать?

— В том, что ты сказал, Шимъон Маккавей, как и во всем на свете, есть крупица правды. Но мне ли стыдиться своего прошлого? Только вот из-за этой раны на руке — он закатал рукав и обнажил глубокий шрам, — вот из-за этой раны я не был с вами в ту последнюю битву на равнине, когда лишь ты да Ионатан остались в живых.

Так раз уж мне довелось- еще немного пожить на свете милостью Всевышнего, да святится имя Его, неужели же этот короткий срок, что мне еще отпущен, я должен гнуть спину в поле?

— А я думал, что римлянин заплатил тебе достаточно щедро, чтобы ты мог еще долго ничего не делать.

— А вот тут ты ошибаешься, Шимъон Маккавей. Этот римлянин — скряга и себе на уме, и он трижды взвесит на ладони каждый шекель прежде, чем с ним расстаться.

— Он тебе не понравился?

— Я терпеть его не мог, Шимъон Маккавей. Я бы, наверно, убил его, не будь он иноземец в Израиле.

— Почему? — спросил я с интересом. — Почему, Аарон бен Леви?

— Потому что в нем — зло. Я улыбнулся и покачал головой.

— Три месяца он жил у меня в доме. Он просто ведет себя, как все нохри, только и всего. Он суров и скрытен, но таким его воспитали,

— Ты действительно уверен в этом, Шимъон Маккавей? — ехидно спросил погонщик.

Я кивнул, но ничего не сказал, размышляя, о чем думает этот маленький старик, который идет рядом со мной по дороге и задумчиво поглаживает бороду. Несколько раз он открывал было рот и снова закрывал его, как-будто хотел что-то сказать, но не решался. Наконец, он робко промолвил:

— Кто я такой, чтобы давать советы Маккавею?

— Насколько я помню, — сказал я. — прежде ты никогда не раздумывал слишком долго, чтобы дать совет.

— Это верно, что я бедняк, — сказал он задумчиво, — но, как бы то ни было, еврей — это еврей.

— Если ты хочешь сказать что-нибудь, Аарон бен Леви, говори.

— Лентулл Силан ненавидел тебя, но он ненавидел тебя не как человек, а как римлянин; и не может быть согласия между евреем и римлянином. Это тебе говорит глупый старик, так что ты можешь, Шимъон Маккавей, принять мои слова или бросить их в пыль, по которой ты ступаешь.

И после того мы шли молча, ибо он боялся, что обидел меня, и не хотел больше ничего говорить…

И в ту ночь в Иерусалиме я видел сон, и я проснулся в смятении и страхе. Мне снилось, что римские легионы пришли в Иудею. Ни разу в жизни не видел я римских легионов, но я столько слышал о них, что мне нетрудно было представить себе огромные, тяжелые деревянные щиты, тяжелые железные и деревянные копья, тяжелые металлические шлемы, сомкнутые ряды воинов.

Это мне снилось. Мне снилось, что римские легионы пришли в Иудею, и мы сокрушили их в наших тесных ущельях. Но они приходили снова и снова, пока трупы римлян не наполнили зловонием всю нашу землю. И все-таки они приходили и приходили, приходили снова, и снова, и снова. И каждый раз мы сражались с ними и разбивали их, но не было им конца. И близился конец, мы погибали один за другим, пока во всей Иудее не осталось ни одного еврея — только пустая земля. А потом мне снилось, что Иудею охватила глубокая и страшная тишина, и в этот миг я проснулся, застонал от ужаса и скорби.

Эстер тоже проснулась и, положив мне на лоб свою теплую руку, сказала:

— Шимъон, Шимъон, что тревожит тебя?

— Мне снился сон…

— Всем снятся сны, но что такое сны? Это ничто и тень от ничего.

— Мне снилось, что наша земля пуста и безлюдна и безжизненна…

— Это был глупый сон, Шимъон; ведь там, где земля благодатная, всегда живут люди, они снимают урожаи, и мелют зерно, и пекут хлеб — всегда, Шимъон, всегда.

— Нет. То, что мне снилось, — правда.

— То, что тебе снилось, — это только сон. Шимъон, дитя мое, мое странное, глупое дитя, это только сон.

— На всей земле не было ни одного еврея. Я как будто стоял на высоком утесе, обозревая всю землю, и куда бы ни бросал я взгляд, нигде не было ни одного еврея, и я слышал лишь шепот, как будто бесчисленные голоса шептали: «Мы избавились от них, избавились от них».

— Шимъон, да были ли когда-нибудь времена, когда нохри не говорили: «Мы должны избавиться от них»? Ну, что ты, Шимъон!

— Но я все еще слышу эти голоса.

— Разве в силах они это сделать, Шимъон, когда мы — словно старый дуб, мы пустили в землю такие глубокие корни?

Мужчины никогда не могут избавиться от сомнений и страха, но женщина знает правду, Шимъон.

— И где-то, — сказал я, — где-то надо всем этим был римлянин. И на его гладком, смуглом лице кривилась понимающая улыбка, такая, какой он всегда улыбался, слегка разжимая тонкие, бледные губы. В нем — зло…

— Ну, что ты, Шимъон! Лентулл Силан — человек, как все другие люди.

— Нет, нет!

— Успокойся, муж мой, отдохни, приди в себя. Ты слишком много пережил, тебя давит прошлое. Успокойся…

Она ласкала меня, успокаивала, и это было мне нужно, и я опять погрузился в забытье между сном и явью, вспоминая про все добро и почет, которые я знал в жизни, вспоминая, как много людей любили меня, хотя сам я любил столь немногих.

И я думал с своих братьях: воистину, только старый дуб мог породить такие могучие ветви, как Иегуда Маккавей, Эльазар, Иоханан, Ионатан.

Да будут благословенны они, и да почиют в мире, в покое и мире! Жизнь это краткий день и не более, по жизнь так же вечна! Скоро, уже скоро я, Шимъон, последний из Маккавеев, уйду тем путем, которым ушли они, но не так скоро забудется в земле Израиля — и среди нохри тоже, — что было когда-то пятеро сыновей у старого адона Мататьягу.

КОНЕЦ

Дополнение (ldn-knigi.narod.ru)

Из книги:

ОЧЕРКИ ПО

ИСТОРИИ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА

Под редакцией проф. С. Эттингера.

М. ШТЕРН

Часть вторая

ПЕРИОД ВТОРОГО ХРАМА

Глава третья

ГОНЕНИЯ АНТИОХА IV ЭПИФАНА И ОСНОВАНИЕ ХАСМОНЕЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

{124} «До прихода к власти Антиоха IV Эпифана влияние эллинизма являлось результатом общественного процесса, происходившего без вмешательства со стороны властей. Во время царствования Антиоха IV произошло исключительное в истории древнего мира явление: чужеземные властелины пытаются наложить запрет на национальную религию подвластного народа и принудить население страны к подчинению государственному религиозному культу.

Антиох III (223–187 гг. до н. э.), отец Антиоха Эпифана, не внес изменений в социальный строй и жизненный уклад {125} Иудеи эпохи Птолемеев, освященных вековой традицией Иерусалима. Положение это продолжалось и при его наследнике Селевке IV до тех пор, пока политические и экономические кризисы не заставили Селевкидов произвести перемены во внутренней политике их государства. В результате поражения, нанесенного Антиоху III римлянами в сражении у Магнезии (190 г. до н. э.), на побежденное царство была наложена контрибуция.

Селевкидская монархия оказалась в затруднительном положении. Она лишилась своего преобладающего политического влияния и с тех пор была постоянно подвержена финансовым кризисам. Ее правители были вынуждены всеми способами добывать денежные средства и не преминули наложить руку на богатые сокровищницы древних храмов, находившихся в пределах их царства. Антиох III был убит в Элимаиде при попытке ограбления местного храма Бела, а Селевк IV попытался захватить сокровища Иерусалимского храма.

Это мероприятие не было направлено против иудейской религии, оно было продиктовано соображениями фискального характера. Однако оно ознаменовало первое столкновение между евреями и династией Селевкидов. Появились первые признаки сопротивления властям, которое в этот период не имело своей целью достижение государственной независимости, а лишь защиту национальной автономии.

В селах и городах Иудеи происходили иногда столкновения между местными жителями и представителями власти. Эти столкновения вызывались в большинстве случаев сопротивлением крестьян, страдавших под тяжелым бременем поборов чужеземной администрации, пытавшейся вмешиваться во все области общественной и хозяйственной жизни. Заселение евреями примыкавших к Иудее районов Палестины и естественное стремление еврейских жителей этих районов объединиться с Иудеей повлекли за собой постоянные трения также с соседними автономными провинциями, в особенности с Самарией и Идумеей. В то же время многие евреи надеялись, что Израиль обретет свое былое величие. Еще свежа была память о том, что вся Палестина — страна отцов — законное достояние еврейского народа.