Владимир Нефф - Императорские фиалки
За стеной, словно принесенные ветром издалека, под руками девушки брызгами рассыпались звуки арфы.
— Конечно, я всегда даю настоящую цену. Но, как вам известно, цены на земельные участки сильно колеблются; сейчас, Например, после венского краха, они заметно снизились. Я не хочу обидеть ни себя, ни вас, пан доцент, и потому скажу вам то, чего не сказал бы, не будь вы другом моего родственника пана Борна: не продавайте эту усадьбу. Подождите с продажей, сейчас время неподходящее. Это не в моих интересах, пан доцент, но, как порядочный человек, я считаю нужным предупредить вас.
У доцента Шенфельда на лбу выступили капельки пота.
— Но я вынужден! — приглушенно, с отчаянием в голосе воскликнул он. — После венского краха я совсем без денег!
Этого-то признания и ждал Недобыл. «Эх ты, ягненок! — подумал он. — Вот уж действительно проглотить тебя ничего не стоит!»
Нежное пение арфы проникло сквозь старинную стену, напоенную тысячелетней тишиной. «Хоть бы перестала, — думал Недобыл, — сейчас мне необходимо собраться с мыслями».
— Это весьма прискорбно, пан доцент, мне вас очень жаль. В таком положении оказались многие владельцы недвижимости, пострадавшие от венской черной пятницы, потому-то, как я вам сказал, цены на земельные участки стремительно падают. Это катастрофа, настоящая катастрофа! Мне самому принадлежит усадьба «Комотовка», под горой Жижки. Еще недавно мне предлагали по двадцать гульденов за квадратную сажень. А сейчас дают десять — двенадцать. Между тем «Комотовка» гораздо ближе к городским стенам, чем ваша «Кренделыцица», значит, расположена много выгоднее.
Глаза у Шенфельда были испуганные, он дрожал, как в лихорадке.
— Aber das ist entsetzlich![44] — воскликнул он и так судорожно переплел тонкие, холодные пальцы, что хрустнули суставы. — Пан Борн говорил по этому поводу совсем другое, не то, что вы, пан… пан…
— Моя фамилия Недобыл, — мрачно сказал Мартин, подумав: «Ну и стервец этот Борн!»
— Пан Борн уверял меня, — донельзя взволнованный Шенфельд перешел на немецкий язык, — что у этих участков большое будущее, так как городские стены вскоре снесут.
«Ах ты, скотина, — мысленно выругал Борна Недобыл, — франт напомаженный, пакостник, трус поганый!»
— Снесут! — с грустной усмешкой воскликнул он тоже по-немецки. — Снесут! Почему станут сносить пражские стены, если парижские до сих пор стоят? Следствием венского краха будет застой, сокращение общественных капиталовложений и государственного бюджета. Постройка моста под Вышеградом, которую должны были начать в этом году, отложена, прокладка туннеля под Летной — тоже, а Борн, этот чудак Борн, убеждает вас, что стены будут сносить! Он говорит это, конечно bona fide[45] но уверяю вас, пан доцент, он ошибается.
Деликатный слух ученого слишком страдал от немецкой речи Недобыла, и он опять заговорил по-чешски:
— Извините, я в этом не разбираюсь. Пан Борн утверждает одно, вы — другое, один из вас, конечно, прав. Но мне необходимо приданое для старшей дочери, которая выходит замуж, а нам с младшей тоже надо на что-нибудь жить, пока акции поднимутся, так что я должен выгодно продать усадьбу. Пожалуйста, не говорите больше ничего, а дайте за нее тридцать пять тысяч гульденов.
— Тридцать пять тысяч! — воскликнул Недобыл и возвел глаза к потолку, как бы говоря: «Господи, ты слышишь и допускаешь это!»
— Да, тридцать пять тысяч, — задыхаясь, повторил ученый, — Я говорил пану Борну, что мне надо получить тридцать пять тысяч; он сказал, что это настоящая цена, ее-то я и должен у вас просить, и внушал мне, чтобы я не уступал. Для меня это вопрос жизни, поэтому мне необходима эта сумма. Я должен выплатить приданое Лауре, затем спокойно дописать свою работу «Philosophie der Gegenwart»[46], издание которой тоже будет стоить немало денег, я должен содержать младшую дочь… Словом, они мне нужны, а пан Борн говорил, что у вас денег… как это он выразился?.. куры не клюют.
«Верно, верно, деньги у меня есть, — думал Недобыл, — но сколько я трудился, что испытал, пока их заработал! А что ты делал в то время, пока я ездил из Праги в Рокицаны и из Рокицан в Прагу, туда и обратно, в стужу, в снег и в дождь? Что ты делал, когда я лежал, привязанный к скамье, и меня так секли, что до сих пор видны шрамы на заднице? Писал свои роскошно переплетенные книги в тишине и тепле, а сейчас тебе нужны мои деньги, чтобы продолжать эту писанину?»
— Поймите, мне действительно необходимы эти тридцать пять тысяч, — робко моргая детскими голубыми глазами, сказал ученый, напуганный мрачным молчанием Недобыла.
— Верю, что они вам нужны, — ответил Недобыл. — Но мне ваша «Кренделыцица» по такой цене, право же, не нужна! — «Вру я, — думал он при этом, — она нужна мне, нужна!» — Пан Борн, который рассказывал вам, пан доцент, сказки о моих финансовых возможностях, информировал меня о том, что некий архитектор, некий предприниматель, не знаю кто, предлагал вам в свое время за «Крендельщицу» двадцать пять тысяч. Охотно верю, что эту сумму он вам предлагал, хотя это бешеные деньги, и предлагаю столько же, несмотря на то что цены на землю, как я вам уже сказал, упали. Пан доцент, через неделю после венского краха двадцать пять тысяч за маленький, запущенный виноградник — это уйма денег, такие с неба не падают!
«На тридцати сойдемся», — подумал он. Однако они не сошлись.
— Да, но мне необходимы тридцать пять тысяч! — в отчаянии воскликнул Шенфельд. — Поверьте, я не требовал бы их, не будь они мне действительно очень необходимы! Я должен выплатить приданое и…
— Тридцать тысяч, — перебил его Недобыл. — Это мое последнее слово, пан доцент.
— А на что я буду жить, когда отдам приданое? — возразил философ. — Как допишу свою книгу? На что буду содержать младшую дочь? Нет, мне необходимы тридцать пять тысяч.
«Боже мой, — думал Недобыл, — с этим идиотом невозможно торговаться. Сказал тридцать пять тысяч — и ни в какую! Теперь следовало бы уйти и подождать, пока он сам ко мне не притащится. Но уходить и ждать нельзя, возможно, что Герцог уже направляется сюда, а он наверняка даст ему тридцать пять тысяч, даст и сорок, если он потребует, даст все пятьдесят!»
— Ваша младшая дочь — это та барышня, которая играет на арфе? — спросил он.
Да, это Мария, — ответил Шенфельд, пораженный внезапной переменой темы. — Ну, так как же? Как? Уверяю вас…
Уверяю вас, что в жизни ничего подобного не видел, — с горьким смехом перебил его Недобыл. — И прошу поверить, что никогда больше не буду покупать недвижимость у философов. Складываю оружие, пан профессор, я побежден и соглашаюсь на ваше требование.
Философ облегченно вздохнул, его бледные щеки заметно порозовели.
— Вы очень любезны, благодарю вас, — сказал он. — Я очень рад, значит, пан Борн не ошибся, уверяя, что я могу у вас столько просить. Пан Борн — человек весьма солидный, и в практических делах я ему полностью доверяю.
«Благодарю покорно, — подумал Недобыл, — за мои же деньги Борн еще пожинает хвалу».
— Скажите, пожалуйста, — продолжал доцент Шенфельд, — вы мне принесли их?
— Что принес?
Вопрос Недобыла удивил философа.
— Ну, мои тридцать пять тысяч!
5Как вполне справедливо подчеркивает автор биографии Борна, изданной к столетию со дня его рождения, основатель первого славянского предприятия в Праге был не только пламенным, самоотверженным патриотом, осмотрительным коммерсантом, верным и нежным супругом, дальновидным спекулянтом, красноречивым оратором, блестящим и утонченным собеседником, но и образцовым отцом. Его сын от первого брака Миша ни в чем не терпел недостатка — ни в заботах няньки, ни в питательной пище, ни в чистой постели, ни в теплой, красивой одежде. Правда, следует сказать, что при множестве интересов, занимавших мысли и заполнявших время Борна, он сам редко вспоминал о Мишином существовании; но если это все-таки случалось или если ему кто-нибудь напоминал о мальчике, он не скупился и, чтобы наверстать упущенное, щедро оделял сына всем, что только может пожелать ребенок. Рождественские подарки в семье Борна были столь щедрыми, что к шести годам Мише от обилия игрушек в его комнате негде было повернуться. Борн любил выбирать самые большие и самые дорогие вещи, чтобы было на что посмотреть: он купил Мише такого огромного коня-качалку с настоящей шерстью, что мальчик так и не отважился взобраться на него, для Мишиного кукольного театра понадобилось бы не менее трех человек, а медведь, которого Борн привез ему из Парижа, был на пол-головы выше мальчика.
На истории этого медведя стоит остановиться. Как нам известно, в Париже на восприимчивый ум Борна обрушилось так много новых, большей частью неприятных впечатлений, что, не будь Ганы, он вряд ли вспомнил бы о Мише. Но перед самым отъездом, когда Гана вошла в номер отеля, сопровождаемая посыльным, сгибавшимся под тяжестью подарков, купленных ею для маменьки и папеньки, для Бетуши и тети Индржиши, для Напрстека и его матери, для приятельниц по Американскому клубу и, не в последнюю очередь, для пасынка — для него она купила заводную таксу, которая сама ходила и вертела головой, — Борн хлопнул себя по лбу и, чтобы не отстать от жены, убежал, а через полчаса, к немалому изумлению Ганы, принес в охапке огромное мохнатое чудовище — дьявольски черного медведя, ворчавшего, когда ему нажимали белое пятно на брюхе.
