Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Когда мы произносим слово «инквизиция», перед нашим мысленым взором проносятся пылающие костры, на которых корчатся Джордано Бруно и Ян Гус, пыточные камеры и тюрьмы, которыми угрожали Галилео Галилею, и прочие прелести европейского, как утверждают — цивилизованного, бытия. Торквемада жил раньше Малюты Скуратова. Он завершил земной путь в конце XV века. С Малютой его объединяло многое. Инквизиция — это нечто иное, как расследование, то есть розыск. Латинские звуки весьма точно передают сердцевину явления. Inquisitio! Не правда ли? Римская курия успешно использовала инквизицию против Реформации. Контрреформация имела собственную программу, основанную на решениях Тридентского собора, заседавшего именно в тот период, когда Малюта Скуратов только начинал деятельность на опричном поприще, а кости Торквемады давно истлели. Однако между сыскарями и прокурорами святой инквизиции, пособниками современника Иоанна, одного из организаторов Варфоломеевской ночи герцога Генриха де Гиза, шведским прототипом Малюты Персоном и прочими героями застенков было одно важнейшее несовпадение. Мотивации их нужно признать неоднородными. Религиозный фанатизм мало чем напоминает борьбу за выживание, которую вел Иоанн, используя Малюту как прочное и проверенное в сражении оружие. Отсюда и разница в подходе. Разница чрезвычайно важная, однако никем до сих пор не замечаемая.

Средневековый застенок держался на двух китах — ереси и измене. Ересь и религиозные противоречия или извращения по природе своей относились к измышлениям, не имеющим аналога в практической жизни. Принадлежность к той или иной конфессии или толкования того или иного библейского сюжета только косвенно — в лучшем случае — влияли на политику, экономику и культуру. Естественно, эту мысль нельзя абсолютизировать. Нередко религиозные споры и религиозное насилие являлось тормозом развития. Однако измена в высших и низших слоях общества была предметом куда более конкретным и могла обернуться гибелью целой страны. Через четверть века после смерти Иоанна в Москву поляков привела именно измена. Совсем не исключено, что воцарение в Кремле того, кто скрывался под маской Димитрия, привело бы Россию к гибели, а православие — к полному краху. Этот Пирожок с Польской Начинкой, несмотря на ряд положительных качеств, не обладал собственной волей, был управляем из-за рубежа и опирался на силы, для которых колонизаторский порыв был чуть ли не единственным двигателем. Между тем, если бы не открытая измена русского воеводы Петра Басманова, иностранцы никогда бы не овладели русской столицей, показав — пусть на несколько исторических мгновений — слабость государства Российского и путь другим завоевателям.

Измена для Иоанна — самое серьезное преступление. Этому есть объяснение. Борьба за выживание в условиях раздробленности и разобщенности, всячески поддерживаемых хитроумными политиками Золотой орды, превращали измену в тотальный и универсальный инструмент, с помощью которого легко подбирались ключи не только к мелким удельным княжествам, но и ко всей государственной системе России. Вот почему измена с давних пор требовала — удивительное здесь слово! — но именно требовала застенка и пытки. Ужасно, но это так!

Не стоит с трудом давшуюся автору фразу расценивать как стремление отыскать смягчающие обстоятельства для тех, кто прибегал к дикому насилию и изощренным садистским методам дознания. Страх перед изменой преследовал население государства Российского и его руководящие круги с незапамятных времен. Этот мучительный и позорный страх, как свидетельствует беспристрастная история, был не беспочвенным. Нередко измена ставила на грань поражения русскую армию. Измена оказывала разлагающее воздействие и на гражданское общество. Однако нельзя не обратить внимание на то, что если инквизиция, умерщвляя людей, создавала одновременно вымышленный фантастический мир, который прикрывал абсолютно земные страсти, и истина, как таковая, не фигурировала на процессе, если действия «варфоломеевцев» имели сходные черты с инквизицией, если сумасбродные повеления герцога Альбы и его патрона Филиппа II были вызваны жаждой наживы, которая обладала — речь идет о жажде — чертами психического заболевания, если поступки Генриха VIII можно расценить как сугубо эгоистические, лишь прикрытые разного рода словесными узорами на ту или иную тему, если обязанности Персона сводились к обязанностям доносчика и палача, то связка Иоанн и Малюта Скуратов — успокойся, читатель! — дурная, порочная, зловещая и кровавая — работала, выражаясь современным языком, все-таки в совершенно ином режиме. Недаром читающему книги Сталину легко удалось использовать фигуру Иоанна в политических целях. Нет, недаром! И великий грех Сергея Эйзенштейна состоит в том, что он споспешествовал вождю всех народов и обманул сбитого с толку зрителя в угоду и тиранам и тирании.

Политическая подоплека убийств при Иоанне неоспорима, хотя иногда и, быть может, чаще, чем мы предполагаем, она осложнялась хозяйственными и экономическими нуждами. Убийства в большинстве случаев при Иоанне действительно носили политический характер, и они не камуфлировались. Сердцевиной этих убийств было подозрение в измене или настоящая измена. Естественно, иногда индивидуальный царский, а затем и опричный террор кое-кто пытался поставить себе на службу, но даже такого рода многочисленные факты не в состоянии придать иной смысл происходившему. Создавшиеся социальные обстоятельства влияли на приемы и методы розыска, наивысшим выражением которого оказалась деятельность Малюты Скуратова. Он не жил в вымышленном мире и не создавал фантастические ситуации. Как ни удивительно, он должен был отыскать истину и сообщить царю. Обыкновенные убийства тоже входили в круг его повседневных занятий, но не они были главным. Ричард Ченслер, лично наблюдавший многие смертельные эксцессы в Москве, однажды воскликнул:

— Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государю!

Какая эпоха! Какая общность характеров и идей! Какие нравы! Я поместил эти рассуждения именно здесь, в конце первой части, предваряя вторую часть, где личность Малюты Скуратова и его деяния будут изображены более укрупненными планами. Я сделал это намеренно, прерывая хронологическую канву и забегая вперед, в надежде на то, что читатель отнесется к ужасному с большим спокойствием и меньшим негодованием, которое обычно основывается на благородных, возвышенных и простых эмоциях. Переворачивая страницу, он будет ожидать описания навязших в зубах злодейств не с таким напряжением. То, что он встретит в дали свободного романа, быть может, станет неожиданностью. Ведь недаром граф Алексей Константинович Толстой устами своего необычного героя воскликнул: «Палач палачу рознь!», хотя он и не сумел реализовать в художественном образе эту аксиому, которая, впрочем, является точной и тонкой констатацией самоощущения того, кого Николай Михайлович Карамзин называл и душегубом и вельможей, в то время как автор одного из проектов отмены крепостного права, принимавший участие в подготовке крестьянской реформы 1861 года, профессор Московского университета и выдающийся историк Константин Дмитриевич Кавелин считал опричнину учреждением, которое оклеветали современники и не поняли потомки.

Два слова о Константине Дмитриевиче Кавелине. Внимательный наблюдатель международных событий, либеральный общественный деятель и популярный публицист, он заслужил почетную ненависть всех тех, кто стоял на позициях прогрессивного экстремизма. В годы коммунистического режима к Кавелину относились нетерпимо, считая его ретроградом, узким консерватором и крайним националистом, а между тем он всего лишь отвергал террор и насилие как аргументы при решении политических конфликтов, утверждая, что ограниченная легитимными институциями монархия есть наиболее приемлемый для России общественный строй в XIX веке.

Константин Дмитриевич Кавелин принадлежал к государственной школе, которую основал профессор Московского университета Борис Николаевич Чичерин. К ней относились Сергей Михайлович Соловьев, профессор Московского и Петербургского университетов Василий Иванович Сергеевич — лучший специалист в стране по истории права и глава юридической школы, а также будущий министр иностранных дел Временного правительства профессор Павел Николаевич Милюков.

Над отношением Кавелина к опричнине полезно задуматься, хотя и согласиться с ним в полной мере нельзя. Но надо постараться понять, что он любое действие и характер персонажа рассматривал в тесной — коррелятивной — связи с эпохой. При оценке исторического фигуранта учитывалось все разнообразие многослойного времени, в том числе и существовавшие морально-нравственные критерии, этические категории, национальные и геополитические особенности, а не только вполне объяснимые и упрощенные экономические мотивации и стремление овладеть властными рычагами.