А. Сахаров (редактор) - Александр III
– Сам себе я министр иностранных дел! – отвечал он наиболее близким лицам.
И действительно, именно Гирс как нельзя более подходил для этой роли новому императору. Человек осторожный, со средними способностями, без широких взглядов, он обладал, однако, громадным дипломатическим опытом, неоднократно управляя ранее, в отсутствие канцлера Горчакова, Министерством иностранных дел.
– Я министр, а это мой секретарь по иностранным делам, – добродушно комментировал своё решение Александр III.
Он превосходно понимал, что Гирс станет его тенью, послушным исполнителем всех приказаний, хотя бы они и шли наперекор симпатиям нового министра. Время доказало правоту Александра III. Поэтому он не только доверял Гирсу, но и полюбил его. И, случалось, соглашался со своим министром иностранных дел, когда тот указывал ему на просчёты и ошибки. Император любил выражаться откровенно, резко и грубовато, a Гирс, послушно следуя избранному монархом пути, смягчал мужиковатые выражения русского царя изысканным слогом дипломатических нот.
В итоге ни один международный авторитет, «властитель дум и сердец», ни один «кумир европейских столиц» не смог смутить Гирса в его точном исполнении приказов государя. Таким образом, впервые после вековых ошибок и заблуждений о якобы бескорыстном отношении какой-либо из европейских держав к России она обрела наконец свою ярко выраженную национальную политику на мировой арене.
Правда, возникали и неожиданные осложнения. Такие, как совершенно возмутившая Александра III политическая речь генерала Скобелева, и без того бывшего бельмом в глазу у императора.
Герой русско-турецкой войны, Скобелев после победоносной Ахал-Текинской экспедиции 1880 – 1881 годов ещё более вырос в народном мнении. Молодой император был в восторге от того, что этой акцией утёрли нос англичанам в их коварной политике у южных пределов России. Однако самого Скобелева он не терпел. И дело было не только в популярности Белого генерала, достигшей, можно сказать, всенародного обожания. Слишком много позволял себе этот честолюбец, и, как был убеждён Александр III, во вред России.
Неприязнь проявлялась даже в мелочах. Когда 12 января 1881 года русские войска взяли Геок-Тепе и этот решительный удар заставил текинцев покориться под руку Белого царя, Скобелев, ещё волею Александра II, был произведён в полные генералы и награждён орденом Св. Георгия 2-й степени. По принятому обычаю, он послал донесение об этой славной победе с сыном покойного генерал-губернатора Туркестана К. П. Кауфмана. С давней поры существовало обыкновение, что таких посланцев государь назначает в свою свиту.
Так было при императоре Александре II. Но Кауфман прибыл в Петербург вскоре после 1 марта, и донесение он представил уже новому царю.
Выслушав его доклад, Александр III сказал со скрытым подтекстом:
– Мой покойный отец назначил бы вас флигель-адъютантом. Именно поэтому я жалую вам это звание…
Впрочем, не одна холодность в отношении нового императора к Скобелеву была тут причиной. Александр II выказывал чрезвычайную щедрость при зачислении в свою свиту, а его сын считал, что свитское звание следует жаловать как можно реже, чтобы повысить престижность этой высокой награды. Такого порядка он придерживался в течение всего своего царствования, так что императорская свита делалась всё малочисленнее.
Возвращение Скобелева из Ахал-Теке было, без преувеличения, триумфальным. Его принимали как народного героя. Чем ближе к столице, тем встречи становились торжественнее и многолюднее. Овации на Волге уже начали беспокоить Петербург, однако приём в Москве затмил всё. Площадь между вокзалами была затоплена десятками тысяч восторженных поклонников, и сам генерал-губернатор князь Долгоруков едва протиснулся в поезд, сопровождавший Скобелева до Петербурга.
Тем разительнее оказалась аудиенция у государя, который уделил Скобелеву десять минут.
Александр III выказал очень мало интереса к самой экспедиции и вместо похвалы выразил неудовольствие, что Скобелев не сумел сберечь жизнь молодого князя Орлова, павшего при штурме крепости. В ответ на это генерал только пожал плечами и пытался заговорить об общей политике, но не нашёл никакого встречного желания.
Отпуская генерала-победителя, император спросил напоследок:
– А какова у вас была дисциплина в отряде?
Скобелев, необыкновенно самолюбивый, тотчас испросил разрешение уехать в заграничный отпуск.
Впечатление о приёме Александром III Скобелева в Петербурге получилось самое гнетущее. Очень удручён был старик Строганов. Бывший военный министр Милютин говорил об этом не без злорадства. Ещё бы! В лице Белого генерала либеральная оппозиция получала не просто человека, недовольного режимом, а военачальника всероссийской известности, народного героя, натуру волевую, готовую на самые смелые действия. Все знали, что он был сторонником реформ Лорис-Меликова, хотя одновременно находился в близких отношениях с графом Игнатьевым и Иваном Аксаковым. Всё это вносило большое беспокойство в окружение императора и порождало множество тревожных слухов. Ментор государя Победоносцев сразу же направил в Гатчину одно за другим два письма. В своей обычной назойливо-вкрадчивой манере он пытался повлиять на августейшего упрямца, дабы тот не создавал своими руками влиятельного врага русскому престолу.
«Я уже смел писать Вашему Величеству о приёме Скобелева, – сообщал обер-прокурор Священного Синода в письме, посланном вдогонку первому. – Теперь в городе говорят, что Скобелев был огорчён и сконфужен тем, что Вы не выказали желания знать подробности о действиях его отряда и об экспедиции, на которую было обращено всеобщее внимание и которая была последним главным делом минувшего царствования… Я считаю этот предмет настолько важным, что рискую навлечь на себя неудовольствие Вашего Величества, возвращаясь к нему. Смею повторить слова, что Вашему Величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приёмах. Бог знает каких событий мы можем ещё быть свидетелями и когда мы дождёмся спокойствия и уверенности. Не надобно обманывать себя: судьба назначила Вашему Величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые опасности и затруднения ещё впереди. Теперь время критическое для Вас лично: теперь или никогда, – привлечёте Вы к себе и на свою сторону лучшие силы России, людей, способных не только говорить, но самое главное – способных действовать в решительные минуты. Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всеми, что уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь, на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум и умеет действовать: ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются, к несчастию нашему, так, как не бывало ещё в России – предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за Вас, другие против Вас. Тогда, если на стороне Вашего Величества будут люди хотя и преданные, но неспособные и нерешительные, а на той стороне будут деятели, тогда может быть горе великое и для Вас, и для России. Необходимо действовать так, чтобы подобная случайность оказалась невозможной. Вот, теперь будто бы некоторые, нерасположенные к Вашему Величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: «Посмотри, ведь мы говорили, что он не ценит прежних заслуг и достоинств». Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью, и не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну. Если к некоторым из этих людей, Ваше Величество, имеете нерасположение, ради Бога, погасите его в себе: с 1-го марта Вы принадлежите, со всеми своими впечатлениями и вкусами, не себе, но России и своему великому служению. Нерасположение может происходить от впечатлений, впечатления могли быть навеяны толками, рассказами, анекдотами, иногда легкомысленными и преувеличенными. Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, Ваше Величество, много ли в истории великих деятелей, полководцев, которых можно было бы назвать нравственными людьми, а ими двигались и решались события. Можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы и иметь громадное нравственное влияние на массу. Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрёл на массу громадное нравственное влияние, т. е. люди ему верят и за ним следуют. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь… У всякого человека своё самолюбие, и оно тем законнее в человеке, чем очевиднее для всех дело, им свершённое. Если бы дело шло лишь о мелком тщеславии, – не стоило бы и говорить. Но Скобелев вправе ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде и более всего интересуется русский государь. Итак, если правда, что Ваше Величество не выказали в кратком разговоре с ним интереса к этому делу, желание знать подробности его – положение отряда, последствия экспедиции и т. п., Скобелев мог вынести из этого приёма горькое чувство. Позвольте, Ваше Величество, на минуту заглянуть в душевное Ваше расположение. Могу себе представить, что Вам было неловко, несвободно, неспокойно с Скобелевым и что Вы старались сократить свидание. Мне понятно, что чувство неловкости, соединённое с нерасположением видеть человека, и происходящая от него неуверенность… Но смею думать, Ваше Величество, что теперь, когда Вы государь русский, – нет и не может быть человека, с которым вы не чувствовали бы себя свободно, ибо в лице Вашем – предо всеми и перед каждым стоит сама Россия, вся земля с верховной властью…»
