Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
Ты выслушай вначале, потом суди, княжна! — Микита посуровел, теперь это был не сгорбленный годами старец, слепой, убогий гудец, а певец, гордый сознанием того, что несёт он людям СЛОВО. Ударил по струнам и заговорил нараспев:
— Когда взяли половцы поганые в полон Игоря смелого, понеслась горестная весть по Руси, долетела до Путивля-города, до младой жены его Ярославны...
При имени Ярославна княжна нахмурилась и подняла руку, чтобы остановить певца, забыв в раздражении, что он слеп.
А Микита уже кончил зачин и без перерыва, только смирив рокот струн, чтобы не мешали они речитативу, заговорил:
Рано утром плачет ЯрославнаВо Путивле на городской стене:«Полечу зигзицей над Дунаем,Омочу шёлковый рукав во Каяле-реке,Утру князю кровавые раныНа могучем теле».Рано утром плачет ЯрославнаВо Путивле на городской стене:«О ветер-ветрило!Зачем так враждебно веешь?Зачем несёшь стрелы поганыхНа своих незримых крыльяхПротив воинов моего лады?Или мало тебе радостиВвысь взлетать под облака,Корабли баюкать на море?Зачем, господин, мою радостьВ ковыле развеял ты прахом?»[51]
- Хватит! — прозвенел голос Весняны. — Распелся... — И она передразнила Микиту: — «Не для пения, для чтения, для вникания...»
Бесшумно исчезли дворовые, ушёл и старый воин. Княжна встала с кресла, остановилась перед слепцом. Тот сидел, сложив руки на струны гудов, подняв голову и глядя пустыми глазницами мимо девушки.
— Вся песня о мачехе?
— Нет, княжна, всё более о боях да о князьях.
— Зачем это место выбрал, старый?
— Думал, неужто красота слова не одолеет вражды женской?
— О какой вражде говоришь, старик? Опомнись! Не я ей мачеха, она мне! Не она в захолустье живёт — я! — Княжна заметалась по горнице, натыкаясь на лавки, отбрасывая их ногой. Обернулась, сказала яростно: — Не было красоты в песне, не ранила бы так...
— И о тебе ещё споют, княжна.
— Кто? Ты?
Микита опустил голову. «Нет, — подумал, — уже не я... Я свои песни отпел, теперь только повторяю. Уходит леваческий дар с годами...»
Стукнула дверь.
— Ушла княжна? — догадался он.
— Ушла, дедушка, — ответил Данилка.
— И кто тебя за язык тянул, парень... Знать надо, при каком княжеском дворе какие песни петь.
А Весняна стремительно шла по дому, бросая испуганной дворне:
— Работайте, что расселись! — Всего два дня, как Марии-ключницы нет, а уже распустились!
Выплеснув гнев, вернулась в горницу, подошла к Миките с вопросом:
— Кто же воспел Евфросинью свет Ярославну? — «Свет Ярославна» прозвучало в её устах издевательски.
— В Киеве слышал на подворье...
— Значит, уже и в Киеве люди красоту мачехи славят? Данилка бухнулся на колени, заговорил сбивчиво, надеясь успокоить княжну, умерить её гнев:
— Нет, нет, княжна, нет! Ты не думай, не поют. Мы первые. Микита переимчивый, раз услышит — век помнит. А так — нет, не поют.
— Загадками говоришь. — Княжна села.
— Мы случайно встретили князя Борислава. Он только что вернулся от половцев, куда с посольством великого князя ездил, мир заключать. Вёз с собой он дружинного певца увечного, из половецкого плена его выкупил... Твоего отца, князя Игоря, дружинник... вот он и сочинил...
— И давно он вернулся? — спросила Весняна.
— Кто, княжна?
— Борислав.
— Да уже недели три... Его в Киеве с колоколами встречали, он мир с половцами привёз...
— Три недели? — Княжна встала. — С половцами мир до первого наезда, сами вчера видели, какие они... в мире! Три недели... — Она прошлась по горнице. — Нет, брешет он. В тот раз отец всех воев выкупил. Брешет ваш увечный, не дружинник он! — И вышла.
— Только сейчас говорил тебе, парень, придержи язык-то. Ежели не знаешь чего, лучше промолчи...
— А что я такого сказал, дедушка?
— Борислава помянул. Ждёт она его, а ты — «три недели, как вернулся»! Да и не князь он вовсе, а так, княжий сын, безземельный. Был бы князем, давно бы Весняну просватал. Нету им, княжнам-то, воли в любви, нету им и любви, и браки-то их заключаются не на небесах, а на княжеских советах...
Пришла всё та же девушка, повела певца и поводыря в отведённую им горницу. Данилка шёл за ней, с волнением глядя, как колышутся в такт лёгким, танцующим шагам девки крутые бедра под белёным полотном домашней длинной рубашки, и мучился от того, что не смел спросить, как её зовут. Микита словно догадался о мыслях своего поводыря.
— Как зовут тебя, красавица?
— Дуняша. — Девушка приостановилась, и Данилка натолкнулся на неё в тесном проходе. Ему показалось, что она нарочно прижалась к нему всем своим гибким телом и тут оттолкнула его: — Какой ты неловкий, Данилка, — сказала со смехом.
В маленькой горнице Микита сразу же сел на лежанку.
— Как отдохнёте, дедушка, спускайтесь в баньку, княжна велела протопить для вас. — Дуняша откинула тканый полог на лежанке, будто певец мог видеть льняную белоснежную застилку, подвинула лавку, на которой стояла миска с варёной репой и сочными кусками мяса, ненароком задела Данилку локтем. — А Данилка может спать на сеновале, если охота... — И выскользнула в невысокую дверь, притворив её за собой без скрипа.
— Иди, парень, иди, вижу, не сидится тебе, я тут правлюсь и сам.
Весняна стояла на крыльце. Данилка проскользнул мимо княжны во двор, к чёрному крыльцу. Весняна не обратила на него внимания, мысли её были далеко, в Киеве. Три нежели, как приехал Борислав, ни весточки, ничего...
Данилка остановился под навесом, загляделся на княжну. О чём она думает? О княжиче? Ждёт? Ему стало горько за эту красивую, властную и, видимо, умную девушку, облечённую жить вдали от отцовского двора и от любимого. «Почему?» — подумал он, и сами собой стали складываться Белова: «Горше горького бессилие, горше горького неволие...» Нет, было в них что-то чужое, слышаное-переслышаное от деда Микиты, от других. Вот тот, неведомый ему дружинник, мельком встреченный в Киеве, тот имел смелость петь по-своему, гордо заявив уже в самом зачине, что будет слагать по своему разумению, а не по велению Бонна...
Утром Микита встал чуть свет, растолкал поводыря.
— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.
— Данилка сел, зевая. Тело ломило от лежания на жёстком, в животе урчало. Он потянулся, встал.
— Дождик вроде стих. Пойдём, Данилка поклонимся на поварне, может, сготовили уже чего, и в путь.
— Куда в такую рань, дедушка?
— В Киев, обратно.
— Мы же в Новгород-Северский хотели...
— Передумал.
В поварне хлопотала Дуняша, гордо позванивая ключами. Высвободившись, присела рядом, смотрела, как вкусно ел Данилка, и говорила без умолку:
— Старый, — Данилка догадался, что речь идёт о старом дружиннике, дядьке при княжне, — ключи мне доверил... Ключница Мария в город уехала, третий день как нету, видно, что-то стряслось... А ты в Киеве живёшь?
— Мы с дедушкой Микитой на дорогах живём.
— Правда? — удивилась Дуняша.
— Правда, красавица, так оно и есть, — подтвердил Микита. — Данилка лжу говорить не приучен.
— А в Киеве был?
— Был — ответил Данилка.
Микита встал:
— Благодарствую, Дуняша, наелся. Пойду на дворе посижу...
Данилка вскочил, чтобы проводить слепца.
— Сиди, парень, ешь, я сам, — сказал Микита и, постукивая палкой, вышел.
— Ты давно у Микиты? — спросила Дуняша, как только старик вышел за дверь.
Данилка кивнул.
— А правда, что про него у нас в девичьей болтают?
— Что?
— Будто в молодости любила его одна девушка, такая пригожая, такая прекрасная, что ходили к ней и князья, и бояре, только всем она отказывала, милого певца ждала. А он Русь обойдёт, все песни споёт и к ней возвращается с подарками. И вот однажды молодой боярин, голову от страсти потерявший, замыслил молодушку умыкнуть. В самый раз вернулся Микита, отнял красавицу у боярина, а тот взял да и ударил его половецкой витой плёткой и выбил ему очи. Правда ли это?
Данилка никогда ничего подобного от Микиты не слыхал. Он решил, что спросит певца непременно, но потом подумал, что не стоит — так рождаются народные сказания, а он случайно оказался у истоков легенды. Так надобно ли пытаться узнать истину?
— А дальше что? — спросил он Дуняшу.
— А дальше грустное. Дождался боярин, пока Микита в обход по Руси с песнями уйдёт, убил красавицу, а дом поджёг... И приходит ныне на пепелище Микита каждый год льёт слёзы кровавые из пустых глазниц... — Дуняша вздохнула и утёрла украдкой слезу.
