Александр Спешилов - Бурлаки

Внизу письма была приписка: «Здорово ты подкачал, старый бурлак». Конечно, кроме Андрея Ивановича, некому было сделать такую приписку.

«Действительно, подкачал, — с болью в сердце думал я. — Ранили не в бою с врагом, а далеко от фронта, и совсем глупо. Лежи теперь в госпитале, когда товарищи проливают кровь, очищая путь к Уралу. Уж лучше бы убили наповал…»

Медленно, тягуче шли дни. На двор пришла весна, а я все еще лечился в госпитале. Слух восстанавливался очень медленно, в связи с этим я стал терять речь. Ни днем, ни ночью не знал покоя. «Неужели глухонемым стану? Неужели до конца войны буду околачиваться по лазаретам?» Довел себя до того, что не мог спать, плохо ел, исхудал.

— Верните мне слух! — пытался кричать я врачу. — На фронт отпустите или отравите. Не хочу быть бесполезным человеком.

Напичканный лекарствами, исколотый шприцами, я иногда забывался в недолгом кошмарном сне.

Однажды накричал на молодую, ухаживавшую за мной сестричку. Та отвернулась к окну и заплакала.

— Прости меня, Шура!

Она написала на бумажке: «Я не о том, я не обижаюсь. Все раненые одинаковы. Мне за вас обидно. Вы сами себя губите…» И быстро вышла из палаты.

После этого случая я стал беспрекословно подчиняться всем требованиям сестры Шуры. Крепко подружился с ней. Она приносила мне книги, газеты, бумагу. Я описал ей, как погибла Фина Суханова. Сколько слез пролила Шура украдкой от меня и от врачей.

Пятого мая наши войска освободили Бугуруслан, белые готовились эвакуировать Уфу, очищен Глазов. А я все еще не могу выйти из больницы!..

Мне сделали последнюю — которую уже! — операцию. По глазам Шуры, когда меня принесли из операционной, я понял: или буду совсем здоровым, или калекой на всю жизнь.

Молодость победила. Раз утром я, к радости своей, услышал сквозь раскрытое окно пение жаворонка. Я соскочил с кровати, закутался в одеяло и выбежал в коридор.

— Шура! Я слышу, слышу, слышу!

Шура бросилась ко мне и обняла, смеясь и плача.

Настал день, когда меня выписали из госпиталя. Мы с Шурой до вечера гуляли по городу. Потом у нее пили чай с сахарином. И проговорили чуть не до утра. Она ушла в госпиталь, а меня по привычке потянуло на реку.

Речники формировали отряд для отправки на Каму. Мне только этого и надо было. Разыскал штаб и записался в отряд. Мне выдали флотское обмундирование.

Гуляя в городском саду, с орденом Красного Знамени на форменном бушлате, в брюках клеш, я с удовольствием замечал, как на меня заглядываются местные красавицы, но думал только о сестричке Шуре.

Перед самой отправкой отряда нам объявили о медицинской комиссии. К врачам я явился одним из последних. Благополучно миновав почти всех врачей, я с замиранием сердца вошел в кабинет уха, горла, носа.

Доктор усадил меня на стул и стал внимательно осматривать.

— У вас была операция?

Пришлось сознаться.

— Правое ухо у вас совсем в порядке, — успокоил меня доктор. — Посмотрим левое… Хорошо! Встаньте, отойдите к стене.

Я отошел шагов на пять.

— Повторяйте за мной… — Доктор говорил что-то шепотом — я ничего не слышал.

— Подойдите поближе, — сказал доктор. — Закройте рукой правое ухо… Слышите?

— Очень хорошо слышу, — ответил я, хотя ни капельки не слышал.

И только когда доктор стал говорить громко, я несколько слов повторил правильно:

— Два, тридцать, восемь, девять…

— У вас нет и двадцати процентов слуха, молодой человек, — объявил мне приговор доктор. — К военной службе не годен…

Закружилась голова. Я опустился на диван. Запахло нашатырным спиртом.

— Ничего, ничего. Не волнуйтесь, — успокаивал меня доктор.

— Напишите заключение, что я годен, — стал я умолять его.

— Нельзя. И не упрашивайте… У вас вот и нервы не в порядке. Удивляюсь, как вас невропатолог пропустил… Кто следующий?

Не помня себя, я вышел из кабинета. Потребовал в канцелярии, чтобы мне выдали мои документы. Писарь, улыбаясь, сказал:

— Поздравляю! Счастливый ты человек. Освобожден с белым билетом.

— Катись ты к черту, тыловая крыса! — бросил я ему в лицо и выбежал на улицу.

Меня поджидала Шура.

— Ну, как? — спросила она. — Благополучно?

— Не годен, — ответил я со слезами в голосе.

Мы сели на лавочку. Шура положила мне руку на плечо и сказала:

— Я не знаю, что со мной делается, Саша. Я и рада, что тебя не пускают на фронт, и не рада… Понимаю, что тебе обидно…

— Пока не разбит враг, Шура, не может быть личного счастья… А я все равно доберусь до Камы. Там видно будет, годен или не годен…

Простившись с Шурой, я отправился на берег Вятки, где блиндированный пароход отряда речников уже готовился к боевому рейду.

Разыскав командира отряда, я поведал ему о своей неудаче. Командир с улыбкой постучал себя по бедру. Вместо ноги у него была деревяшка.

— Ты бурлак? Вставай, братишка, к штурвалу, и наплевать на докторов. В лыжники мы с тобой не годимся, а на пароходе, да еще на боевом, как рыбы в воде…

По партизанской привычке командир Громыхалов решил начать боевой рейд темной ночью.

Матросы выкачали якорь. Я стал к штурвалу. Пароход тихим ходом сделал поворот. К борту пристала лодка с последними товарищами. Среди них — женщина с большой сумкой через плечо.

Мы вышли на фарватер. Капитан заткнул деревянной пробкой переговорную трубу, поглядел за борт, подошел к штурвальной рубке и закурил.

— Вы раньше на Каме служили? — не удержавшись, спросил я капитана.

— Двадцать восемь навигаций, — ответил он.

— На каких пароходах? Где?

Оказалось, что служил он везде и на многих пароходах. Хорошо знает моего дядю Ивана Ховрина, Меркурьева, Заплатного и многих других старых бурлаков.

— Плюснин моя фамилия. Илья Ильич Плюснин. Может, тоже слыхал? Старик я, но придумал перед смертью повоевать. У меня два сына в Красной Армии…

Плес был мирный. На бакенах около невидимых островков, на перевальных столбах ярко горели путеводные огни. Впереди парохода по тихой воде бежал пучок света от фонаря на мачте. И только трехдюймовая пушка на носу парохода, закрытая брезентом, напоминала о том, что мы не на увеселительной прогулке.

Через несколько верст прямой плес кончился, река стала шарахаться из стороны в сторону. Пришлось до боли напрягать зрение, чтобы в темноте не наскочить на залитый вешней водой берег.

Утром после вахты, донельзя уставший, с отекшими ногами, я с трудом спустился на нижнюю палубу и столкнулся… с медицинской сестрой Шурой.

— Ты откуда появилась? — не веря своим глазам, спросил я.

— Из каюты, — ответила Шура. — Для медпункта дали отдельную каюту. Я еще раньше тебя попросилась из госпиталя в отряд и знала, что ты от отряда не отступишься… Что ты бледный какой?

— Ночь не спал, с непривычки. Разнежился в госпитале.

— Голова не болит? — она приложила руку к моему лбу. — Шалишь, мальчик. У тебя температура. Давай-ка в каюту!..

Когда пришли в каюту — Шурину медчасть, она дала мне градусник и стала рыться в аптечке. Пока она искала какие-то порошки, я быстро опустил градусник в стакан с горячим чаем, потом вытащил и по больничной привычке сунул его под левую руку.

Я привык видеть Шуру в белом халатике, в косынке. Тогда лицо у нее было круглое, а сейчас, в домашнем платье, без косынки, с гладкой прической, она напоминала мне чем-то Фину Суханову. Такое же продолговатое лицо, такие же бойкие карие глаза, такой же прямой нос, ямочка на подбородке.

Я подал Шуре градусник. Она взглянула на шкалу и изменилась в лице.

— Ложись! Сейчас же ложись! У тебя температура чуть не сорок три градуса.

— Не может быть! Нормальная же. Я ведь чувствую. — Но тут мне стало стыдно. — Прости, Шура! Я градусы-то в стакане нагнал.

— Фу ты! А я до смерти перепугалась… Как хорошо!

— Больше никогда не буду.

— Ладно. Только, чтобы исправить свою вину, ты все-таки ложись на койку и не разговаривай.

— Да я, Шура…

— Не слушаю. Я отвечаю за тебя, как… фельдшер.

Стоит ли говорить, что я отоспался за все предыдущие ночи. Встал только к ужину.

На палубе было тихо. Пароход стоял в узкой воложке под прикрытием густого ивняка. Плыли густые тучи, как из ведра лил весенний дождик.

Бойцы и команда парохода сидели в кубрике.

— Как, братишка, выспался? — Таким вопросом встретил меня Громыхалов.

Некоторые заулыбались. Кто-то захохотал. Но Громыхалов сразу же оборвал всех:

— Ну вот что. Нечего трепаться. Заткнитесь-ка на минутку! Такие дела: сегодня ночью придется идти ощупью. Без огней.

— Лишь бы сигналы были. Пойдем и без огней, — сказал я.