Шарлотта Бронте - Виллет
По дороге домой я спросила, что он думает о «Клеопатре» (перед этим я рассмешила его, рассказав, как профессор Эмануэль прогнал меня от нее прочь, и показала ему прелестные картинки, которыми мосье Поль велел мне любоваться).
— Фу! — было ответом на мой вопрос. — Моя мать гораздо красивее. Я слышал, как французские щеголи называли Клеопатру «воплощением сладострастия», но такое «сладострастие» мне не по вкусу. Разве можно сравнить эту мулатку с Джиневрой?!
Глава XX
Концерт
Однажды утром миссис Бреттон стремительно вошла ко мне в комнату и настоятельно потребовала, чтобы я открыла все ящики и показала ей свои платья. Я безмолвно повиновалась.
— Пожалуй, мне уже все ясно, — заявила она, тщательно осмотрев их со всех сторон. — Ясно, что вам необходим новый туалет.
Она вышла и вскоре вернулась, ведя за собой портниху, которая сразу же сняла с меня мерки.
— Полагаю, с этой безделицей я справлюсь сама, следуя своему вкусу, — проговорила миссис Бреттон.
Через два дня мне принесли… розовое платье!
— Но я не могу надеть такое платье, — немедля воскликнула я, так как для меня это было все равно что нарядиться в одеяние знатной китаянки.
— Ну, мы еще посмотрим, сможете вы или нет! — возразила крестная и добавила свойственным ей решительным тоном: — Попомните мои слова — сегодня вечером на вас будет это платье!
Я же про себя решила, что ничего подобного не случится, никакая сила на свете не заставит меня напялить такой наряд. Вообразите: на мне — и вдруг розовое платье! Знать его не хочу, да и оно меня тоже! Я даже не примерила новый туалет.
Крестная продолжала отдавать распоряжения: вечером мне предстояло пойти с ней и Грэмом на концерт. Концерт этот, как пояснила она, — величайшее событие, которое будет происходить в самом большом зале музыкального общества столицы. Исполнителями будут лучшие ученики консерватории, а затем проведут лотерею в пользу бедных. Но самое главное — концерт почтят своим присутствием король, королева и наследный принц Лабаскура. Грэм, передавая билеты, настоятельно просил из уважения к королевской семье обратить особое внимание на туалеты, а также предупредил, чтобы мы были в полной готовности к семи часам.
Около шести часов меня повели наверх. Я не была в состоянии оказывать сопротивление — мною стала руководить чужая воля. Меня не спрашивали и не уговаривали, и я вынуждена была подчиниться. Словом, розовое платье, отделанное черными кружевами, несколько приглушавшими его цвет, оказалось на мне. Было громогласно объявлено, что я уже «en grande tenue»,[167] и предложено взглянуть в зеркало. Дрожа от страха, я повиновалась и с ужасом отвернулась от зеркала. Пробило семь часов, вернулся домой доктор Бреттон, и мы с крестной спустились вниз. На ней-то был коричневый бархат. С какой завистью, шагая следом за ней, смотрела я на величественные темные складки ее платья! Грэм встретил нас в дверях гостиной.
«Надеюсь, он не вообразит, что я расфуфырилась для того, чтобы все на меня глазели», — думала я, испытывая крайнее смущение.
— Люси, вот цветы, — сказал он, протягивая мне букет.
Взглянув на меня, он лишь ласково улыбнулся и одобрительно кивнул головой, после чего во мне поутихли и чувство неловкости, и страх показаться смешной. Следует признать, что фасон платья был очень прост, без всяких воланов и сборок, меня пугало только, что ткань слишком светлая и яркая, но, коль скоро Грэм не нашел мой туалет нелепым, я быстро к нему привыкла и успокоилась.
Думаю, что людям, каждый вечер посещающим места развлечений, не присуще то радостное, праздничное чувство, которое переживает тот, кому редко приходится бывать в опере или на концерте. Мне помнится, я не надеялась получить большое удовольствие от самого концерта, так как имела о подобных мероприятиях довольно смутное представление, но мне очень понравилась поездка туда. Все очаровательные мелочи, украшавшие наш путь, новизной своей вызывали во мне радостное возбуждение — уютное тепло тесного экипажа в холодный, хотя и ясный вечер; веселые и доброжелательные спутники; звезды, мерцающие меж деревьев, окаймляющих аллею, по которой мы ехали; внезапно распахнувшееся окно ночного неба, когда мы оказались на открытой дороге; городские ворота и сверкающие огнями улицы; насмешившие нас важные лица охранников, делавших вид, что подвергают нас досмотру. Возможно, в большей мере мое праздничное настроение объяснялось дружеской атмосферой, окружавшей меня в тот вечер, — доктор Джон и его мать были в отличном расположении духа, всю дорогу старались перещеголять друг друга в остроумии и относились ко мне с такой искренней теплотой, как будто я член их семьи.
Наш путь проходил по самым красивым, ярко освещенным улицам Виллета, которые выглядели теперь более нарядными, чем в дневное время. Как сверкали витрины магазинов! Какой веселый и довольный вид был у людей, двигавшихся по широким тротуарам! Глядя на все это, я невольно вспомнила улицу Фоссет — обнесенные высокой каменной оградой сад и здание пансиона, темные, пустынные классные комнаты, по которым именно в это время я обычно бродила в полном одиночестве, глядя через высокие, не прикрытые шторами окна на далекие звезды и слушая доходивший до меня из столовой голос, монотонно читавший «lecture pieuse». Скоро мне предстоит вновь это слушать и бродить в тоске, и мысль о грядущем вовремя охладила переполнявший меня восторг.
Мы уже попали в вереницу экипажей, двигавшихся в одном направлении, и вскоре увидели ярко освещенный фасад громадного здания. Как было сказано выше, я смутно представляла себе, что меня ждет внутри этого здания, ибо мне ни разу не довелось бывать в местах светских развлечений.
Мы вышли из экипажа и направились к портику, где суетилось и толпилось множество людей. Дальнейших подробностей я не помню, так как в голове у меня все смешалось и я очнулась, когда стала подниматься по величественной, широкой и пологой лестнице, покрытой мягким ворсистым малиновым ковром. Она вела к торжественным, еще закрытым дверям внушительных размеров с панелями, обитыми малиновой тканью.
Я не заметила, с помощью какого волшебства открылись двери — в делах такого рода разбирался доктор Джон, — но они распахнулись, и пред нами возникла грандиозная круглая зала, плавно изогнутые стены и куполообразный потолок которой, как мне почудилось, были сотворены из матового золота (так искусно они были покрашены); украшением служили карнизы и каннелюры либо цвета начищенного золота, либо белоснежные, как алебастр, и гирлянды из позолоченных листьев и нежно-белых лилий. Все шторы, портьеры, ковры и диванные подушки были одного и того же густо-малинового цвета. От центра купола спускалось нечто, ослепившее меня, — нечто, изготовленное, как мне представилось, из горного хрусталя, сверкающего всеми гранями, мерцающего, как звезды, блистающего бриллиантовой росой и трепещущего искорками радуг. Читатель, это была всего-навсего люстра, но мне она показалась творением джинна из восточной сказки. Я бы, возможно, не удивилась, даже если бы обнаружила, что огромная, темная, зыбкая рука «раба лампы»[168] парит в искрящемся и благовонном воздухе купола, охраняя свое волшебное сокровище.
Мы продолжали двигаться вперед, но куда — я не имела понятия. На одном из поворотов нам навстречу вышла группа людей. И сейчас я четко вижу, как они мелькнули передо мной — красивая дама средних лет в темном бархатном платье, господин, возможно ее сын, с таким прекрасным лицом и такой совершенной фигурой, каких я еще никогда не встречала, и особа в розовом платье и черной кружевной накидке.
Передо мною мелькнули, как мне померещилось, люди незнакомые, внешность которых я оценила без предубеждения, но не успело это впечатление утвердиться у меня в мозгу, как я поняла, что стою перед большим зеркалом, занимающим пространство между двумя колоннами. Заблуждение мое рассеялось — незнакомцами были мы сами. Так в первый и, вероятно, единственный раз в жизни мне удалось посмотреть на самое себя как бы со стороны. Об эффекте, который произвело на меня это зрелище, распространяться не стоит: я содрогнулась, почувствовав мучительную жалость к себе, ибо ничего обнадеживающего не увидела; однако я осознавала, что могло быть еще хуже.
Наконец мы уселись на свои места, откуда была видна вся огромная и сверкающая, но приветливая и полная веселья зала. Ее уже заполнила блестящая светская толпа, слышались нарастающий гул голосов, шуршание нарядов усаживающихся дам. Не могу сказать, что женщины отличались особой красотой, но что за восхитительные на них были туалеты! Эти чужеземки, столь неизящные в домашней обстановке, словно обладают даром становиться грациозными на людях; эти неуклюжие и шумливые женщины, расхаживающие по дому в пеньюарах и папильотках, чудесно преображаются, как только надевают бальный наряд и подобающие случаю «parure», ибо держат про запас для торжественных случаев особый наклон головы, изгиб рук, улыбку и выражение глаз.
