Валентин Пикуль - Фаворит. Том 2. Его Таврида
Князь Репнин объездил всю Европу, он знал ее культуру и языки, расписать красоты и чудеса Италии ему ничего не стоило, и Павел с Марией Федоровной загорелись предстоящим вояжем. Но прежде они навестили больного Панина.
– Я не возражаю, – ответил тот. – Однако вы, дети мои, не забывайте, что в Берлине живет ваш лучший друг, который и составил ваше супружеское счастье. Не посетить Фридриха, великого короля, было бы крайне неблагородно. Вы изберите такой верный маршрут, чтобы непременно попасть в Берлин…
Панин готовился ехать в подмосковное Дугино, а великий князь с супругою, явно робея, просили императрицу отпустить их за границу. Екатерина, выслушав их, изобразила на лице изумление и сказала, что ее сердце не вынесет разлуки:
– Ваша просьба поразила меня! Скажите честно, вы это сами придумали или вас кто-либо надоумил?
– Сами, сами, – в один голос заверили ее.
– Странные у вас желания. Впрочем, я надеюсь, что в Вене вам окажут наилучший прием. Маршрут определю я сама.
– А как же… Берлин? – спросил ее Павел.
– Вена с Парижем интереснее Берлина!
Мария Федоровна, понимая тайные вожделения мужа, робко просила включить в маршрут и посещение Потсдама.
– Там ведь служат мои братья, – сказала она.
– Милая моя, – отвечала Екатерина, – у меня в Германии тоже немало разных родственников, дальних и ближних, но вы разве слышали, чтобы я стремилась повидать их?
Никита Иванович, прощаясь с императрицей перед отъездом в Дугино, обещал ей вернуться раньше срока:
– К тому времени, когда внукам станут прививать оспу.
– Да не вы же их дедушка! – взорвалась Екатерина. – И не врач вы тоже. До каких еще пор вы будете лезть в мои семейные дела? Я еще не делила с вами ни детей, ни внуков своих…
Гаррису она объяснила свою резкость так:
– Я не нуждаюсь в сиделке при своей же постели…
Гаррис спешно депешировал в Лондон: «Это произвело огромную сенсацию, и так как он (Панин) увлекает за собой в своем падении множество лиц, то все ропщут, насколько это возможно. Панин глубоко потрясен… обычное спокойствие, коим он отличался, покинуло его».
Гаррис выпытывал у Потемкина: не он ли и свалил Панина в яму?
– Зачем? – удивился светлейший. – Я бы уж стал валить Безбородко, который давно стал могущественнее дохлого Панина…
Настало жаркое лето, Екатерина с Потемкиным прикидывали: как будет далее? Пока цесаревич путешествует, из-под него будет убрана последняя опора при дворе – граф Панин, а визит Павла во Францию, возможно, приведет к сближению с Версалем. Последний акт трагикомедии Екатерина брала на себя, чтобы исполнить роль «материнского» отчаяния в миг разлуки.
– Уж как-нибудь соберусь с силами и выжму слезу покрупнее! Чтобы меня не попрекали, будто я бессердечная маменька.
– Надо следить за Паниным, – напомнил ей Потемкин…
Следили за Паниным, зато не уследили за прусским королем. Тайные курьеры «старого Фрица» везде настигали Панина под видом богомольцев или коробейников. Они-то и передали графу распоряжение короля: вернуться! Никита Иванович из политика давно превратился в интригана-придворного; теперь Фридрих II хотел снова сделать из него интригана-политика. В столице Панин застал неприятную для него картину: Павел с супругою ласкались к Потемкину, цесаревич восхищался актерским дарованием австрийского посла Кобенцля. Но для Панина обращение наследника к Вене означало не только музыку Гайдна, Сальери и Моцарта. Он повидался с прусским послом Гёрцем.
– Ваш великий король, – сказал он ему без обиняков, – хочет, чтобы я свернул себе шею, и я готов ею пожертвовать, лишь бы удалить моего воспитанника от венских каверз…
Грозовые тучи давно клубились над царскою резиденцией. В самом конце августа в окно дворца с шумом влетела шаровая молния, и Екатерина услышала треск, затем крики фрейлин:
– Ай, убило! Ланского убило молнией…
Лакеи вывели из покоев обожженного фаворита. На нем еще дымился кафтан, с которого взрывом молнии вмиг сорвало бриллиантовые пуговицы. На лбу Ланского краснел сильный ожог.
– Примета нехороша, – сказал камердинер Захарушка Зотов. – Уж если кого господь бог отметил знаком своим с небес, тому при всем желании не зажиться на этом свете…
* * *Спасая свой политический курс, Панин губил сам себя. И напрасно Димсдаль с Роджерсоном внушали Марии Федоровне, что оспенные прививки безопасны. Панин привлек к себе доктора Крузе, и тот резко выступил против всяких прививок.
– Не верьте шарлатанам! – заявил врач матери. – Яд оспенный всегда останется для детей только ядом…
Панин принудил своего племянника, князя Репнина, сознаться в сговоре с императрицей, и тот не скрыл истины от дяди. Никита Иванович, играя ва-банк, предупредил Павла:
– Она и здесь провела ваше высочество! Это не вы пожелали видеть Европу – это она вас решила изгнать в Европу.
Марию Федоровну он заставил рыдать от страха.
– Если ваши дети и не погибнут от оспы, – говорил ей Панин, – вы их все равно никогда более не увидите…
Панин дал понять женщине: выпроводив сына и невестку за границу, императрица способна загубить внуков прививками, а затем, благо терять уже нечего, Екатерина попросту не впустит их обратно в Россию – ни сына, ни невестку.
– Кто придумал это злодейство? – спросил Павел.
На этот раз Никита Иванович пощадил императрицу, указав на Потемкина («при этом он высказал такие вещи, которые нельзя передать даже в шифрованной депеше или с надежным курьером», – докладывал Гаррис в Лондоне). После этого «графы Северные» отказались от поездки в Европу столь решительно, что Екатерина, стыдясь за свое поражение, бурно расплакалась.
– Два тунеядца! Живут на моей шее, ни черта не делают и не умеют делать, а полны злобы и суеверий… Передайте шталмейстеру, чтобы не мучил лошадей в упряжи. А вы, барон Димсдаль, все равно готовьте детей для прививок.
Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали «графов Северных», они шли как приговоренные к смерти, оба рыдали.
– Ну, хватит! – крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по столу. – Девятнадцатого вас здесь уже не будет…
19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать кареты к подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сыновей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина велела лакеям поднять ее:
– И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь, но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путешествовать в свое удовольствие!
Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не видеть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Панин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потемкин стоял в стороне.
– Трогай! – велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. – Пошли домой, дети мои… Надеюсь, когда вырастете, вы станете намного умнее своих несчастных родителей.
Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы.
– Никита Иваныч, – спросил он, – а что вы нашептали великой княгине, после чего она и лишилась чувств?
– Я пожелал ей доброго пути.
– От пожеланий добрых в обмороки не падают…
Стал накрапывать меленький дождь, где-то далеко громыхнула гроза. Екатерина, обернувшись, позвала:
– Светлейший! Останься со мною ужинать…
Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился. На следующий день последовало распоряжение:
– Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлучить, до дел главных впредь не допускать…
Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. После кровопускания Никита Иванович впал в летаргическое состояние.
– Я, – сказала Екатерина, – отлично знаю лекарство, которое может возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам… Наступает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет, что загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается одно – умереть!
3. Таланты и поклонники
По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло, табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а цыганки ворожили «на счастье», располагался и Щукин двор, где возами продавали фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка на земле, на рогожке разложено что тебе угодно – выбирай!..
Иван Иванович Шувалов, нарочно прибеднившись, частенько бродил по рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов слушал. Однажды на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею с книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обрадованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками.
Шувалов нагнал парня:
– Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся?
– Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте.
