Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Ом мани падми гум, — принялся молиться монах, не сводя глаз с Тенгери. — Ом мани падми гум!
— А он вроде и не испугался, — удивился Тумор.
— Испугался?
Между прижавшимся щекой к лиственнице монахом и Батом встал другой и сложил руки на груди.
— Откуда у него взяться страху, если боги дают ему такие силы, о которых вы не ведаете? Он будет страдать до тех пор, пока вы ему чего-нибудь не подадите. Все ваши грязные и обидные оскорбления не в силах заставить его отказаться от страданий. Разве он для себя просит подаяния? О-о, он беден, но о богатстве и не помышляет. Он просит на восстановление пагоды, в которой Будда вернется на свое прежнее место. Что в этом плохого?
— Болван! Если уж ваши боги из глины, то я желаю увидеть, из чего череп у такого вот монаха! Ты меня понял? — Бат оттолкнул монаха и со стрелой в руке двинулся на стоявшего у лиственницы.
— Брось это, десятник! — выкрикнул Тенгери.
— Ему чего-то от нас надо, вот он свое и получит!
— Бат!
Но Бат его не услышал, как не услышал, когда Тенгери в третий раз позвал его:
— Бат, брось это! Он нам не сделал ничего плохого, за что же карать его?
Тенгери вырвал из руки у десятника стрелу и сломал ее. Бат словно окаменел на месте и глядел невидящими глазами на Тенгери, который протянул монаху два листка, полученных им от пленных китайцев. Лама сразу же вытащил из щек серебряную иглу, улыбнулся и исчез.
Побледневшее было лицо Бата налилось кровью. Задергался темно-красный шрам над правым глазом, пальцы скрючились в кулак, дыхание сделалось прерывистым.
— Выходит, самый молодой у нас — самый горластый? — тихо проговорил он. — Я участвовал во всех войнах…
— И каждая оставила на вас по шраму, — закончил за него Тенгери. — А еще под вами убили восемнадцать лошадей!
— Замолчи! — рявкнул на него Бат. — Смеешься надо мной? Ничего, я вобью тебе эти слова в глотку!
— Что ты, десятник? Только что ты стоял тут, как один из их божков, ни живой ни мертвый, а теперь, когда все прошло, начинаешь…
— Прошло? Послушай, юноша: до тебя еще никто не осмеливался вырвать у меня стрелу из руки. Доставай свой кинжал!
— Но, десятник…
— Доставай кинжал, говорю тебе!
— Хану нужен каждый из нас, Бат. Ему будет недоставать тебя! — И Тенгери выхватил кинжал из кожаных ножен и выставил его в вытянутой руке против Бата, все еще не веря, что дело действительно дойдет до драки.
— Я боюсь, Бат, что…
— Боишься? Так я и думал!
— Я боюсь за тебя, десятник! Ты уже состарился и ходишь на негнущихся ногах, как журавль.
— На негнущихся? Ну, погоди у меня! На негнущихся, а? — Из его глотки вырвался хохот, похожий скорее на устрашающий рык.
Он пригнулся, как для прыжка. Тенгери увидел оскал его белых, как крупный жемчуг, зубов и налившиеся кровью глаза под кустистыми бровями. Бат высунул язык и облизал губы.
— Вот теперь ты похож на настоящего волка! И такой же трусливый, как волк, да?
— Пусть Тумор подает знак! — потребовал десятник, не сводя глаз с Тенгери.
«Он и в самом деле хочет драться», — подумал Тенгери и испугался. До этого мгновения он прикрывал собственный страх издевкой и прятал его за улыбкой.
И поскольку Тумор все не подавал знака, Тенгери успел подумать: «Я чувствую сейчас то же, что и тогда, когда убежал жеребец белой масти. Когда меня потом позвали к хану, я сказал себе: «Ты должен улыбаться, Тенгери, улыбаться, и больше ничего, и оставаться такого роста, как есть. Потому что сердце у тебя чистое и ничего плохого у тебя на уме нет. Ты сильный и вовсе не из тех, что остаются лежать, даже если их и собьют с ног».
— Я готов, Бат! — сказал он.
— Тумор!
— Что-то я его не вижу!
— Так сходи посмотри, где он.
— Как же! Стоит мне отвести от тебя глаза, как ты, Бат, ударишь меня кинжалом!
— Это было бы против правил! Нет, ты сходи за ним!
— Ну уж нет, Бат. Правила правилами, а когда нет третьего, кто следит, чтобы они соблюдались, плохо дело. Убьешь меня исподтишка, а свидетелей-то нет! Почему бы тебе самому не поискать Тумора?
— Мне? — Бат рассмеялся и сказал: — Давай вот как сделаем: каждый отойдет на пятнадцать шагов, а потом мы оба пойдем за Тумором.
— Хорошо, Бат.
— Ну, пошли!
Считая вслух шаги, они попятились назад и все больше расходились. Но, как уже упоминалось, на площади стояло много богов из глины, дерева, фигуры большие и поменьше. Тенгери увидел, как десятник приблизился к одной такой статуе. «Он сейчас столкнется с ней и упадет», — злорадно ухмыльнулся Тенгери, которому и в голову не пришла мысль предостеречь Бата. Десятник же видел, что это может случиться с Тенгери, потому что и на его пути стояли различные изваяния; Бат заранее предвкушал, как Тенгери споткнется и упадет на спину. Оба они и не догадывались, что то, что случится с одним, может случиться и с другим. Так оно и вышло, они споткнулись и упали почти одновременно. И поскольку Бат и Тенгери опасались попасть в подстроенную другим ловушку, они тут же вскочили на ноги, словно подброшенные неведомой силой, но сразу заметили, что помимо изваяний богов, лиственниц и кустов, неба и песка, на площади никого нет! Они рассмеялись — они рассмеялись над самими собой и тут же сунули кинжалы обратно в ножны.
У подножия горы раскинулся город Дзу-Ху, облитый лучами заходящего солнца. Над улицами поднималась желтая пыль, летевшая из-под копыт лошадей монгольских воинов. Она лениво достигала крыш уцелевших домов и опадала на руины; иногда ее подхватывали порывы ветра и уносили прочь, и пыль вдруг пропадала, как пропала неведомо куда ярость Бата.
— Так где же все-таки Тумор? — спросил десятник. — Куда это он запропастился?
— Разве это не к лучшему, Бат?
— К лучшему?
— А ты представь, что случилось бы, если бы он дал этот знак?
Десятник пробормотал что-то неразборчивое.
— Ах вот оно что! — Он вдруг остановился как вкопанный. — Это ты, шакал, отослал его, чтобы он его не дал?..
— А даже если бы и так, Бат?
Десятник ненадолго задумался и совсем тихо проговорил:
— Все равно. Знаешь, как оно у меня: стоит мне распалиться, как я…
— Знаю, Бат. Только… только я Тумора не отсылал. Правда.
— Вот как? — Это Бату опять не понравилось: зачем он сказал при Тенгери, что тот поступил правильно, велев Тумору уйти.
Они вернулись к лошадям и неторопливо спустились на них вниз, к самому подножию горы. Торговцы все еще сидели по обеим сторонам городских улиц, разморенные жарой. За кустами, где они нашли семь трупов монголов и онгутов, а потом громко смеялись над рассказом Бата о китайском полководце Ли, они нашли только клочья одежды убитых. Ветер нанизал их на колючие ветки кустов, и теперь они развевались на ветру, как флаги. Кровь на них уже засохла и покрылась пылью, поблизости валялось несколько наконечников от стрел. Над кустами кружил ястреб-стервятник: он тяжело бил крыльями, сбивая с ветвей пыль и распугивая сытых псов, собравшихся поспать в тени кустов.
Старый воин проговорил:
— Да-да, это у них, ястребов, быстро выходит…
Там, где тысячник говорил с городским старейшиной, горели сейчас костры, над которыми были подвешены большие котлы и варилась конина, а вокруг костров толпились проголодавшиеся воины. У каждого в руке было по ножу, и, когда подходила его очередь, он срезал себе с торчащих из котла костей здоровенный кусок мяса, а потом подсаживался к остальным, расположившимся на упавших балках или под стенами брошенных хозяевами домов. Почти перед каждым из них стояли, сглатывая слюну, дети онгутов, которым время от времени все-таки доставался от монголов кусочек.
Ночь большинство воинов провело в руинах, прямо под высоким звездным небом. Поначалу жители считали, что им придется уступить монголам место в домах. Но это их удивило бы все-таки меньше, чем то, что они спят под крышами, а монголы под открытым небом. И онгуты решили, что зря их так монголами запугивали. Они начали подтаскивать им вино, доброе вино в крепких бочонках, которое они попрятали и от китайцев, и от монголов, — вино из молока. Но когда по Дзу-Ху побежала весть о том, что сам тысячник с проклятиями оставил предложенный ему дом городского старейшины, дом с девятискатной крышей, красотой своей не уступающий пагоде, жители города узнали и причину такого поступка: воины из степи опасались тяжелых балок над головами, они не могли под ними заснуть и говорили: «Если буря повалит юрту, она погребет нас под мягким войлоком, и мы снова поставим юрту. Если же ветер обрушит на нас тяжелую крышу, он погребет нас под ней навсегда».
Правда, вина обратно не отнимешь, хотя многие горожане и предпочли бы сделать это. Поэтому им приходилось сидеть и распивать в руинах вино с чужими воинами и смеяться — а ведь впору было завыть. Но вино было хорошим, что правда, то правда, и оно скоро прогнало грустные мысли и разбудило смех. Это было в то время, когда над тополями и лиственницами взошла луна, большая и желтая, как дыня. Но, поднявшись высоко над верхушками деревьев, она уменьшилась в размерах и побледнела, отбрасывая на лица людей призрачный свет. Впечатляющая это была картина: монголы вместе с онгутами отплясывали дикий танец в руинах Дзу-Ху, города у горы. Это в них бесилось доброе вино, это вино заставляло их подпрыгивать, подскакивать и кружиться посреди рухнувших стен, и ночь смотрела с высоты на пляшущих, понимая, что вряд ли увидит такое когда-нибудь еще.
