Нина Любовцова - Пирамида Хуфу
— Не боги, а эти несчастные люди строили твою невиданную гробницу. Сосчитал ли ты число жертв ее?
Хуфу покачал головой:
— Это невозможно! — Он попытался возразить: — Но ведь каждый царь Черной Земли строил.
— Однако ни один из них не принес столько страданий своему народу, как ты, — строго сказал Осирис. — Скоро ты покинешь свою страну и переселишься в мое царство.
Хуфу опустил голову, задумавшись. Пропали люди, исчез Осирис. А он все стоял и думал.
— Почему ты так стонал? — услышал он.
Перед ним стояла царица и с тревогой смотрела на мужа. Он молчал, вспоминая виденный сон. Солнце все так же заливало торжественным светом нарядную веранду. От красивой женщины, стоящей рядом, веяло привычным запахом дорогих благовоний.
«Какое мне дело до этого ничтожного праха? Разве не для того они созданы, чтобы выполнять мои желания?» — пренебрежительно подумал царь и начал спускаться вниз, в столовую, откуда доносились запахи изысканных яств.
Хамсин утомился, и в воздухе снова стало тихо. Угомонился бог зла и пустыни Сет. Слуги по дворцу собирали песок и чистили вещи.
После обеда царь прошел в сад, где цветники наполнили ароматом воздух. Тихо журчала вода, льющаяся в большой пруд; где-то невидимые рабы от зари до зари наполняли каналы, снабжающие водой бассейны, пруды и двор царского хозяйства.
Рядом с Хуфу идет главная жена. Она все еще красива, хотя годы оставили свои знаки и на ее лице и статной фигуре. Они садятся в тени беседки.
Улыбка пренебрежения покинула лицо Хуфу. Сон не выходит из памяти. Осирис, сам Осирис, звал его к себе. Тревога заползала в его сознание. Нет, ему не хотелось в царство богов.
У ХРАМА ИСИДЫ
Руабен решил оставить родному селению память о себе. Пока в Асуане медленно ломали крепчайший красный гранит, он занялся ваянием статуи богини Исиды, любимой всеми земледельцами Черной Земли. С раннего утра до позднего вечера работал он терпеливо над твердым мрамором под густой тенью старых сикимор, окружающих хижину жреца. Вместе с ним так же рано вставал старый жрец. В долгих беседах с ним Руабен часто задерживался до полуночи, а потом и совсем переселился к нему в хижину вместе с Пепи. У доброго умного жреца было и уютно, и интересно.
За долгие годы старик сжился со своими сельчанами. Печальна была его одинокая старость. Вся его жизнь прошла в этом убогом селении, заброшенном на окраине страны. Раньше, когда он был более крепок, он сам обрабатывал свой клочок земли; теперь старик был слаб и жил на приношения земледельцев, уделяющих скудные свои жертвы служителю Исиды.
Он был рад обществу скульптора и дивился про себя, как забитый крестьянин за короткие годы превратился в известного мастера. Жрец без конца расспрашивал своего гостя о жизни большого города, о храмах, о жизни ремесленников, о таинственной усыпальнице, которая так долго строится. Да и скульптору он много рассказывал интересного, о чем узнал за долгую жизнь.
Жрец часто переписывал обветшалые свитки. Руабену нравилось смотреть, как после неторопливого омовения рук с морщинистой темной кожей он разводил в каменной баночке краску. Лицо старика становилось вдохновенным, движения медлительными и торжественными, Затем он произносил молитву богу Тоту, научившему людей, великому искусству — записывать мысли и читать их. Благоговейно развертывал старый свиток, проверял тростниковую палочку и начинал писать на новом папирусе. Отец с сыном отрывались от своей работы и жадно, затаив дыхание, следили, как из-под тонких сухих пальцев появлялись красивые иероглифы. Палочка легко и послушно скользила по желтоватому папирусу, оставляя фигурки людей, животных, птиц и множество других красивых значков. Жрец изредка поглядывал на сияющие глаза мальчика, и его худое темное лицо озарялось улыбкой. И весь он был сухой, темный и морщинистый, прикрытый лишь белой полотняной повязкой на бедрах, да на тонких ногах были кожаные сандалии.
Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему было горько от всех несправедливостей и печалился он от своего бессилия перед злом мира. И только когда он садился за свои свитки, печаль исчезала из его глаз. Взор становился лучистым, благоговейным, тонкие губы плотно сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи, боясь шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.
Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное мелким песком, чтобы не размазалась краска, и аккуратно свертывал папирус. Затем укладывал его в ларец, где хранились свитки. После этого он указывал несколько значков мальчику. И пока Пепи мучился с упрямой палочкой, говорил серьезно:
— Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы заставить их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько сот значков. И не просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.
Глаза старика блестят огнем вдохновения:
— А понимаешь ли ты, какое это чудо — дар бога Тота, научившего людей этим значкам? Воистину это — речь богов. С помощью этих священных значков мы сохраняем то, что не в состоянии удержать непрочная человеческая память.
Тот — бог письма, мудрости и науки — сделал наш народ избранником и поведал ему божественную речь, которой лишены другие народы. Жрецы свято охраняют этот дар богов. Много пользы приносит он нашей стране.
— А ты научи меня! — горячо просит Пепи. Его глаза, похожие на крупные черные миндалины, загораются и с надеждой смотрят на старика.
Но тот задумчиво покачивает головой:
— Трудно это, Пепи. Ведь вы с отцом скоро уедете и не вернетесь. Да и правильно. Бедный и заброшенный наш угол. Отец твой стал большим мастером и уж привык к городской жизни, здесь у вас ничего не осталось. Сколько успеешь, столько и выучишь. Может, в городе будешь учиться.
Руабен слушал его и задумывался. Пепи принимался за значки. Он огорченно следил за непослушной палочкой, которая упорно не подчинялась и развозила какую-то мазню. Удивительно, как легко получались такие красивые фигурки у старого жреца.
На глазах мальчика появлялись слезы. Но его учитель терпеливо брал руку мальчика и начинал водить своей по черепку.
Руабен знал много иероглифов от Инара и от других мастеров, которым часто приходилось высекать надписи на стенах и плитах в усыпальницах и храмах. Многие из них владели этим искусством не хуже писцов, а рисовали иероглифы даже лучше их.
Теперь он тоже загорелся желанием научиться писать и читать. Жрец охотно начал с ним заниматься. И Руабен, по обычаю всех писцов своего времени, вместе с учителем производил прежде омовение рук, потом они возносили молитву богу писцов Тоту и, вооружившись палочками, писали или разбирали готовые свитки. Натруженные тяжелой работой, руки ваятеля отдыхали, только пальцы чуть дрожали, когда вместо резца в них была легкая тростинка. Но они были искусны во всем, к чему прикасались, а блестящая память цепко удерживала сотни значков самой разнообразной формы и значения.
Жрец дивился. «Таких понятливых учеников мне не приходилось видывать, — говорил он своему молодому другу. — Наш народ очень способный, но живет он в великой нужде и до тайн письма его не допустят, Это — большая сила, и ее в руки простому народу не дадут».
ВОЗМЕЗДИЕ
Писец Хати знал о ненависти односельчан, но жадность и жестокость в нем всегда побеждали трусость. Если жестокость разнообразна в своих формах, то жажда возмездия может быть не менее изобретательной. Хитрый писец не мог всего предусмотреть, как он ни старался.
По обычаю, спасаясь от жары, он спал на крыше столовой, расположенной выше других комнат.
Однажды он проснулся среди ночи от какого-то шороха. Прислушиваясь, повернулся на бок и почувствовал укус в ногу. Протянув руку, он вдруг с ужасом ощутил в ней что-то небольшое, извивающееся, холодное. Змея! Вопль животного страха разбудил всех домашних и соседей. Через две-три минуты испуганные слуги поднялись с факелами и осветили неприглядную картину: жалкий писец с толстым животом, обезумевший от страха, и свернувшаяся в клубок рогатая змея фи[38] угрожающе подняла злую шипящую головку. Рослый слуга ловким ударом тяжелой деревянной палки раздавил виновницу, но она сделала уже свое дело.
Хати испускал ругательства и проклятья, но голос его становился тише. Яд оказывал свое действие, и господин уже не мог наказать нерадивых или зловредных слуг. Жена в страхе сидела у умирающего, не зная, как помочь ему. Крики и стоны его постепенно стихали. При свете факелов было видно, как синели его лица и руки.
Разбуженные жители приходили на свет факелов, расспрашивали и притворно выражали сочувствие. Но кто-то, не видимый в темноте, проговорил:
