Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
Итак, вот путь к постижению прекрасного-самого-посебе, вот ведущая к нему лестница: от любви к одному прекрасному телу — к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел — к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов — к прекрасным учениям, от них — к учению о самом прекрасном, к прекрасному-самому-по-себе, прозрачному, чистому, беспримесному, не обременённому человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором. И тогда — о, и тогда! — узревшему это достаётся в удел любовь богов и бессмертие. Вот искомый мост через Стикс и Ахерон, соединение разъединённого — мужского и женского, духовного и телесного, божественного и человеческого — рождение в красоте. Вот в чём единственный смысл жизни: достичь красоты и бессмертия... Всякая иная жизнь — бессмысленна, ибо смертна и протекает в мире зла. А есть другой мир, достойный человека, — мир добра и красоты.
Платон невольно ступил на мост, уводящий из мира страданий и грязи в мир счастья и красоты. И вот он у врат учения о прекрасном, у врат последней тайны бессмертия. Эрос прекрасных тел — Эрос прекрасных душ — Эрос моря красоты — Эрос красоты-самой-по-себе. Итог этого восхождения — рождение в красоте. Надо лишь осмыслить и понять, как его осуществить, как преобразовать самозабвение любви, чтобы от неё рождались не больные и смертные дети, а бессмертные и прекрасные. Плоть должна стать плотью духа. Смертная плоть должна умереть в любви, а бессмертная и духовная воскреснуть в красоте. Но как соединить в вечной любви душу и красоту? Куда устремить свой взор в поисках истинной красоты? Как окликнуть её, как представиться, как объясниться с ней, как увлечь её? Где она? Где напиток, утоляющий эту жажду? О Эрос, объединяющий людей и богов, приди! Какая жажда, какое томление!..
Как только Сократ умолк, все стали хвалить его и принялись было допытываться, как же наяву, а не в мыслях достичь бессмертного воскресения в красоте, но тут раздался оглушительный стук в дверь, будто явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты. Агафон тотчас велел слугам открыть. Все узнали голос Алкивиада. Он был сильно пьян и требовал Агафона. Баламут явился в венке из плюща и фиалок, его поддерживали под руки красивая флейтистка и ещё двое или трое спутников.
Едва увидев Агафона, он снял со своей головы венок и увенчал им поэта. Агафон велел слугам разуть Алкивиада и уложить между собой и Сократом, которого новый гость всё ещё не замечал. А когда увидел, поспешно вскочил на ноги и сказал, что Сократ должен немедленно перебраться на другое ложе. Алкивиад ревновал Сократа к Агафону, самому красивому юноше, впрочем, шутливо.
Он тут же сорвал часть лент с венка, отданного хозяину, и повязал ими голову Сократа.
Алкивиаду рассказали, о чём шла речь, пока его не было, и предложили также произнести слово в похвалу Эроса. Алкивиад согласился, но вместо этого произнёс речь о Сократе. Он сказал, что Сократ похож на Селена, на сатира Марсия, но этот дерзкий человек умеет завораживать людей своими речами лучше, чем это делал с помощью флейты Марсий. Алкивиад признался, что, слушая Сократа, начинает думать о жизни иной, более достойной, чем теперешняя, и только перед ним испытывает чувство стыда, он укушен и ранен философскими речами учителя, которые впиваются в душу сильней, чем змея. «На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, — продолжал весело Алкивиад, — кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалёкий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, как они содержательны, а потом, что они божественны, таят в себе множество изваяний добродетели и касаются всех вопросов, которыми подобает заниматься любому стремящемуся достичь высшего благородства».
Тут в дом Агафона ввалилась новая толпа весёлых гуляк, поднялся страшный шум, вино полилось рекой. Прежние гости стали расходиться. Сократ тоже попрощался с Агафоном и отправился в Ликейский гимнасий, где беседовал с находившимися там людьми, а уж позже, к вечеру, пошёл домой отдыхать.
«Отныне его отдых будет длиться вечно», — с горечью подумал Платон, написав последнюю строку своего «Симпосия», и снова почувствовал себя покинутым и одиноким.
Через несколько дней он прочёл Эвклиду своё сочинение о любви. Чтение длилось долго, с перерывами. По ходу Платон сам пояснял Эвклиду некоторые события и мысли, отвечал на вопросы слушателя. О том, что сочинение ему нравится, Эвклид сказал Платону, не дожидаясь окончания сочинения, чем заметно приободрил Платона. Поначалу ему показалось, что Эвклид слушал не столько серьёзно, сколько с унынием. Когда же тот похвалил манеру письма, живость и ясность изложения, колоритность характеров участников пира, Платон внутренне воспрянул, стал читать живее, выразительнее, порой даже иллюстрировать истории с помощью мимики и жестов, веселя этим Эвклида, отчего вдохновлялся ещё более. Вскоре математик, остановив Платона, попросил разрешения пригласить своих учеников.
— Тогда придётся начать сначала, — сказал Платон.
— Если можно.
Платон согласился.
Пришлось перейти в экседру[61], помещение, где Эвклид обычно занимался со своими учениками, так как комната не смогла бы вместить всех.
Чтение закончилось только к вечеру. Эвклид отпустил учеников и сказал Платону, когда они остались одни:
— Я испытал счастье, слушая тебя. И если после прочтения твоей «Апологии Сократа» я плакал и томился душой, то теперь я ликую. Для этого есть несколько причин: ты преодолел этим сочинением свою тоску и отчаяние, свой смертельный скепсис, трагическое разочарование в людях и в том, что есть нынешние Афины. Ты пережил всё это и нашёл, как мне кажется, смысл жить и мыслить, искать и стремиться — ты снова увидел перед собой манящий свет радостной вечности.
— Может быть, — смущённо потупясь, ответил Платон.
Ему льстили эти слова, его радовала проницательность Эвклида. Но при этом Платон понимал, что разговор с Эвклидом не окончился. Платон хорошо изучил Эвклида за то долгое время, что прожил с ним под одной крышей. Дотошность математика в поисках определений, чего бы они ни касались, а также вопросы, которые Эвклид задавал во время чтений «Симпосия», не оставляли сомнения в том, что далеко не всеми ответами Платона Эвклид остался доволен. Остался не задан, пожалуй, главный вопрос: «Что Платон оставил за строками своего сочинения?» Этим настоящий философ вправе поделиться только с избранными, это предназначается лишь для посвящённых.
Так и случилось.
— А теперь скажи мне, — сделав паузу и изменив тон с восторженного на испытующий, сказал Эвклид, — правильно ли я понял тебя: ты намерен, как говорится, собственными руками добыть себе бессмертие, одной лишь любовью к прекрасному?
— Что тебя в этом смущает? — насторожился Платон.
— В этом много самонадеянности, — ответил Эвклид. — Бессмертие есть принадлежность богов, а ты человек и хочешь получить это, и притом не по воле богов, а по собственному желанию, своими силами, тобою изобретённым способом. Ведь ты, насколько я понял, рассуждаешь в своём сочинении не просто о бессмертии души после смерти бренного тела, а о таком рождении в красоте, когда и дух получит бессмертную плоть, и плоть станет одухотворённой. Ты говоришь о божественном бессмертии, когда всё в человеке сохранено. Вспышка высочайшей любви очистит человека для бессмертия, сохранив не только его душу, но и телесный образ, чтобы он сам видел себя и осознавал как индивидуума, отличного от всех других людей, своеобразного, неповторимого, названного родителями таким-то именем и прожившего после рождения только ему известную жизнь, — человека с образом и историей, а не безымянную и неосязаемую душу, ни-чтожную частицу мировой души.
— Ты правильно понял меня, — сказал Эвклиду Платон.
— Стало быть, каждый сам творит своё бессмертие, делает себя богом, — заключил Эвклид. — С помощью Эроса и сообразно твоему откровению: любовь к прекрасному телу, затем любовь к прекрасным телам, к прекрасной душе, прекрасным нравам, прекрасным учениям и, наконец, к учению о самом прекрасном и прекрасному-самому-по-себе, после чего наступает рождение или возрождение в красоте к жизни бессмертной. Скажи, ты сможешь проделать этот путь?
— Да, смогу, — ответил Платон.
— И у тебя есть подробный план такого движения?
— Я изложу его для посвящённых.
— Я буду включён в их число?
— Да, — пообещал Платон.
— Милый мой. — Эвклид глубоко вздохнул. — Я не сомневаюсь, что ты составишь этот план. Но остаётся вопрос, который я задал тебе в самом начале этого разговора: посвящённый сможет достичь бессмертия в красоте один, без помощи бога? Объясню, почему меня это тревожит. Бессмертие в живом теле — прерогатива богов, и тот, кто стремится к такой вечности, посягает на право богов. До сих пор людей на бессмертный Олимп увлекали боги, а теперь, прости мне мою грубость, люди полезут на Олимп сами. Не возмутятся ли боги, Платон? Ладно бы ещё, если бы твоя любовь к прекрасному означала любовь к ним, но это не так, твоё прекрасное-само-посебе — это не бог, выше богов, потому что делает богами людей. Если же воля всемогущих ничего не значит в твоём учении, то богов просто нет. Но тогда нет и божественного бессмертия, Платон, тогда ты толкуешь о том, чего нет. Если я ошибаюсь, если прав ты, ответь, как же произойдёт преображение смертного человека в бессмертного бога? Откуда появится бессмертная одухотворённая плоть, из какого огня, чьим произволением?
