Эжен Сю - Жан Кавалье
Как человеку, привыкшему рассматривать какой-нибудь вопрос с известной точки зрения, интенданту не хотелось сознаться, что найдутся, пожалуй, другие средства для подавления мятежа. Он холодно отвечал маршалу:
– Но каковы же ваши планы по отношению к военным действиям? Ставите ли вы их в прямую зависимость от успеха этого замысла, всего объема которого, признаюсь, я еще не вполне охватил?
– Я полагаю, что нам следует подготовиться к наступательной войне, чтобы действовать с наибольшей силой на случай, если план, который я замышляю, не удастся.
– В чем он состоит, г. маршал?
– Он состоит в том, чтобы найти ловкого, осторожного и вкрадчивого человека, которого мы отправим к Кавалье. Этому надежному человеку даны будут широкие полномочия: он будет обещать Кавалье все, что может ослепить этого юношу и заставить его изъявить покорность. Его величество дал мне полную свободу действий. Я могу все дать ему – богатство, почести, чины. Наконец, я могу удовлетворить самые безумные его мечты, самое непомерное честолюбие!
– Ах, господин маршал! – воскликнул Бавиль. – Вы не знаете этих людей. Это – закоренелые фанатики. Никогда, никогда вы ничего не добьетесь от них подкупом.
– Но еще раз, разве Кавалье не заставляет величать себя князем Севен?
– Это – ребячество, глупая выдумка, ничего больше.
– Но так-то великие люди и попадаются на удочку. Вам, сударь, это так же хорошо известно, как и мне. Притом, к счастью для моих планов, из всех пороков гордость – самый опасный: он может принимать очень привлекательные виды. Я уверен, что Кавалье, смотрит на свою жажду титулов и почестей, которая довела его до смешного желания называться князем Севен, как на благородный порыв честолюбия. Кстати, этот мужик одарен еще некоторыми хорошими, доблестными качествами. Вот тут и представляются нам превосходные струны, на которых можно поиграть. Надо только кстати и ловко дотронуться до них. Надо только с умилением заговорить об ужасах гражданской войны, о славе, которой покроет себя человек, вернувший мир своей стране, о милостях и признательности короля, о том, что его величество может пожаловать самое высокое положение великому военному гению, созданному для усмирения врагов Франции, а не для поддержания в своей стране святотатственной войны. В довершение всего, надо нарисовать перед глазами молодого честолюбца ослепительную картину, где ему покажут графскую корону, барские поместья, великие военные почести, даже, если потребуется... там вдали бархатную палочку, украшенную золотыми лилиями, которой уже добился не один счастливый солдат ценой своих подвигов. Ну-с, сударь мой, что вы об этом думаете? Разве всего этого недостаточно, чтобы вскружить голову и покрепче, чем у Жана Кавалье?
– Вы ошибаетесь, мне кажется, насчет нрава этого партизана. А если он отклонит эти предложения, в чем я не сомневаюсь. Ведь эта попытка сделает его еще несговорчивее. Подумайте, как он возомнит о себе, видя, как перед ним заискивают!
– Эх, это неважно! Все-таки попробуем. Ведь, в худшем случае мы опять очутимся в положении, в каком находимся теперь. Тогда хватит времени действовать с полной уверенностью. Я согласен с вами, для спокойствия Франции необходимо разрушить этот очаг мятежа. Без сомнения, это будет нелегко, но мы достигнем цели, хотя бы для этого потребовалось попросить у короля двадцать, тридцать, сорок тысяч человек, чтобы окружить фанатиков в их горах и поохотиться за ними по всем правилам, как за бешеными волками. Только умоляю вас, прежде всего испробуем мой план. Если он удастся, мы пощадим, может быть, множество храбрых солдат и офицеров: подумайте, как беспредельно будет нравственное влияние подобного подчинения.
– Если Кавалье когда-либо сложит оружие, г. маршал, то не иначе, как требуя обеспечения реформатской религии и гражданских прав протестантов: не сомневайтесь в этом. Если, чувствуя шаткость своей власти, Людовик XIII, как равный с равным, вступал в переговоры с герцогом Роганом, главою кальвинистов, это еще понятно. Но чтобы Людовик Великий снизошел до переговоров с Кавалье, ах, г. маршал, это значило бы с крайней опасностью унизить королевское достоинство! В один прекрасный день народ вспомнит об этом. Он ненавидит, но уважает строгую, достойную власть и боится ее; он презирает слабую, трусливую власть. А презрение толпы, это – мятеж. Уступку, которую ей делают, есть первое кольцо тяжелой и позорной цепи, налагаемой ею на вас.
– Но заметьте себе хорошенько, сударь: если нам удастся заставить Кавалье сделать первые шаги к примирению, сложить оружие для переговоров, тем самым он всем даст понять, что сдается. Что же касается обеспечений... Допустим, что король захочет снизойти до некоторых временных уступок мятежникам. Но разве государственные выгоды, вызвавшие отмену Нантского эдикта, несмотря на клятвенные договоры, не могут в один прекрасный день сделать свое дело вновь? Прежде всего необходимо довести до добровольного подчинения такого влиятельного предводителя, как Кавалье. Если нам это удастся – мятежу не оправиться от такого удара.
В это мгновение кто-то тихонько потрогал дверь. Вилляр попросил войти. Появился Гастон де Меркёр. Он вручил маршалу письмо и удалился. На конверте было написано: «по службе королю, очень спешное».
– С вашего разрешения, сударь, – обратился маршал к Бавилю и прочел:
«Ваше превосходительство, если вы еще помните Психею-Туанон, которую когда-то удостаивали своими похвалами, то сделайте милость, примите ее сейчас же. Она имеет сообщить вам нечто крайне важное. Дело идет о службе королю. Ваша покорнейшая служанка Туанон».
– Ах, Боже мой! Бедная девушка, стало быть, еще не умерла, как все предполагали! – воскликнул Вилляр. – Честное слово, тем лучше! Это – доброе существо. Но мне пришло в голову, – прибавил Вилляр, обращаясь к Бавилю, – что сталось с этим несчастным маркизом де Флораком? Г-жа Ментенон сильно озабочена этим. Есть какие-нибудь сведения о его судьбе?
– Решительно никаких. Он исчез с минуты нападения на драгун в ущелье Ансиз. Все заставляет предполагать, что он погиб, но его тела не могли отыскать.
– Пожалуй, Туанон может сообщить нам кое-какие сведения. Ведь для того чтобы пуститься в погоню за этим несчастным маркизом, в котором она души не чает, эта бедная девушка покинула Париж с неким Табуро, очень богатым и очень смешным буржуа, о котором тоже ничего с тех пор не слышно.
– Если не ошибаюсь, я что-то смутно припоминаю... С год тому назад, какая-то молодая женщина и мужчина, переодетые, покинули Алэ. Да, да, они даже оставили там служанку и лакея, которым я дал пропуск в Париж. Потеряв надежду на возвращение своих хозяев, они оставили мне тут коляску и чемодан, по всей вероятности, принадлежащие этим лицам. Все вещи опечатаны. Без сомнения, бедной женщине удалось спастись от камизаров, у которых она находилась в плену. От нее мы можем получить драгоценные сведения. Пока вы будете ее принимать, г. маршал, позвольте мне удалиться. Мне нужно отправить почту. Я подумаю о том, что вы мне говорили. Без всякого сомнения, сдача Кавалье имела бы громадное значение. К несчастью, не вижу, кому можно бы поручить вести столь щекотливые переговоры. Тем не менее, я подумаю об этом.
– До свидания, г. де Бавиль, – любезно проговорил Вилляр. – Теперь, когда я вас повидал, я не сомневаюсь больше в успехе нашего предприятия.
ПАЖ
После того как Туанон и Табуро со своей путеводительницей Изабеллой попали в руки к камизарам, их держали пленниками в одном из недоступных убежищ среди гор. Табуро выдал себя за богача, он казался притом столь безопасным, что фанатики решили сохранить его как драгоценного заложника. Так же, как и Туанон, он был поручен новому предводителю, Кавейраку, которому предназначалось устраивать и при случае защищать склады припасов и походные лазареты мятежников, тогда как Ефраим, Кавалье и Ролан руководили наступательными походами. Туанон и Табуро уже около года находились в плену, когда какой-то камизар, соблазненный их обещаниями, помог им бежать и довел их до ворот Монпелье.
Узнав о приезде маршала Вилляра, которого она прежде часто видела в театре отеля Бургонь и в опере (маршал был любителем комедии и балета), Туанон написала ему, надеясь добиться свидания. Она хотела дать ему сведения об участи Танкреда, не сомневаясь, что маршал все сделает, чтобы его спасти. Мы поведем читателя в скромную гостиницу Монпелье, в которой не без больших затруднений, благодаря их нищенскому виду, поселились Туанон и ее чичисбей. В своей мрачной комнате они с нетерпением ожидали ответа маршала. Туанон была нищенски одета в старое платье из грубой темной шерстяной саржи; на голове у нее был красный шерстяной чепец, но, благодаря своему природному изяществу, она все-таки была очаровательна. Ее красивые каштановые волосы с золотым отливом, вместо того чтобы падать кокетливыми завитками, были гладко зачесаны, обрамляя белоснежный лоб. Эта прическа придавала невинный, почти детский вид ее милому личику. Круглые щечки, слегка загоревшие под солнцем Лангедока, сохраняли всю свою упругость. Взгляд больших серовато-голубых глаз, окаймленных длинными черными ресницами, все еще поражал своим блеском, хотя бедняжке немало пришлось пролить слез. Эта молодая девушка, привыкшая к изысканной роскоши, не только не зачахла, но, напротив, как бы закалила себя за время кочевой жизни, которую ей пришлось вести целый год среди полного уединения. Табуро, одетый в плащ из козлиной кожи, весь почти в лохмотьях, в штанах из саржи и в старых кожаных поножьях, еще больше растолстел. Благодаря жизни, полной приключений и опасностей, добряк-чичисбей имел теперь вид куда решительнее, чем прежде. Его радостное лицо расплывалось в широкую улыбку от счастья чувствовать себя на свободе.
