Кэтлин Гир - Предательство. Утраченная история жизни Иисуса Христа
Пилат разочарованно вздыхает.
— Позволь мне высказаться яснее, чтобы я был уверен, что ты в точности понимаешь предъявленное обвинение. Провозглашать себя царем провинции, находящейся под управлением Рима, если император не даровал тебе такового титула, как сделал он это по отношению к вашему царю Ироду, является государственным преступлением, именующимся crimen laesae maiestatis. Но я не слышал, чтобы тебе был дарован такой титул. Или был?
— Царство мое не от мира сего. Будь это иначе, разве не восстали бы мои последователи прямо сейчас, чтобы освободить меня? Я пришел в этот мир, чтобы свидетельствовать об Истине.
— Меня не интересует, сколь храбры твои так называемые последователи. Я спрашиваю, являешься ли ты царем. Подразумевая, что если у тебя есть царство, где бы оно ни находилось, то, следовательно, ты провозгласил себя царем. Это правильно?
Иешуа хранит молчание.
Темные брови Пилата сходятся.
— Возможно, я неправильно понял твой ответ. Имел ли ты в виду, что не являешься царем в политическом смысле этого слова, но скорее в смысле теологическом или нравственном?
Губы Иешуа сжимаются.[87]
Пилат оборачивается ко мне.
— Иосиф, ты же видишь, что подобные притязания лишь усугубляют его вину. Он провозглашает, что царство его не ограничивается этой маленькой, отдаленной, захудалой провинцией, что оно божественно и всеобъемлюще. Следовательно, он противопоставляет себя и свое царство божественной природе императора и Рима. А ведь божественным и всеобъемлющим может являться лишь царство бессмертного Тиберия Цезаря.
Кровь начинает закипать в моих жилах. Я понимаю, зачем он оставил занавесь открытой. Я стал свидетелем. И он хочет, чтобы я доложил Синедриону об увиденном.
Не думая о последствиях, я открываю рот, чтобы, возразить, но Пилат опережает меня.
— Иосиф, даже если бы у меня не было признательных показаний зелотов, свидетельствующих о его изменнических словах, я не могу допустить, чтобы, такое неуважительное отношение к императору осталось безнаказанным. Ты, конечно, понимаешь это.
Вставая, он произносит приговор.
— Иешуа бен Пантера, в соответствии с законами Рима я признаю тебя виновным в государственной измене по отношению к священной Римской империи. Приговариваю тебя к распятию сегодня же вместе с Дисмасом и Гестасом, твоими сообщниками.
Поворачиваясь ко мне, он улыбается.
— Декурион, отведите осужденного в камеру. Но прежде, в знак моего благоволения к моему хорошему другу Иосифу Аримафейскому, пусть бен Пантеру отхлещут до полусмерти. Это ускорит его смерть на кресте, он не будет слишком долго мучиться. Я ведь великодушен, правда, Иосиф?[88]
Декурион машет рукой солдатам. Те окружают Иешуа и уводят его в тюрьму.[89]
Все мое тело будто пронзает болью. Кружится голова.
«Нет! Нет! Нет!!!» — звучит где-то в сокровенных глубинах моей души.
Глянув на меня, Пилат направляется к выходу.
— Префект, пожалуйста, удели мне еще пару мгновений.
— Безусловно, Иосиф, ты, же мой друг.
Я едва держусь на ногах, а он улыбается, будто собирается просто поболтать.
— Согласно иудейским обычаям и закону, в праздничный день мы обязаны похоронить умершего до заката. Я смиренно прошу дозволения снять с креста и похоронить каждого, кто умрет сегодня.
Бог Израилев требует, чтобы я проявил такое же милосердие и к двум преступникам, осужденным вместе с Иешуа. А Иешуа… Иешуа, очевидно, ожидает, что я сделаю по отношению к человеку, любимому всем сердцем, то же, что и по отношению к чужим людям,[90] которых знать не знаю.
— Но, Иосиф, тебе ведь известно, что в соответствии с законами Рима распятых нельзя хоронить. Их тела должны оставаться на крестах до тех пор, пока стервятники и падальщики не пожрут их. Мы даже выставляем караул, чтобы помешать членам семьи и друзьям снять тело с креста. По сути, несанкционированное погребение казненного преступника — само по себе преступление.[91]
— Да. Но мы оба также знаем, что император или его наместник могут дать особое разрешение на похороны казненного. Ты и сам иногда позволял это. Я прошу, чтобы ты дал мне особое разрешение похоронить их.
На его худом загорелом лице появляется выражение досады.
— Если бы этих зелотов приговорил к смерти Совет семидесяти одного, как бы тогда поступили с их телами?
«Интересно, зачем он спрашивает? Что ему беспокоиться о том, что происходит с евреями?»
— Противозаконно любому человеку хоронить или оплакивать преступника, казненного по приговору еврейского суда. Таких преступников хоронят по распоряжению суда на специально отведенном кладбище за пределами городских стен.[92]
Пилат хмурится, видимо раздумывая.
— Значит, если я выдам тебе особое разрешение, я буду выглядеть очень великодушным?
— О да, чрезвычайно великодушным. Уверяю тебя, Синедрион будет весьма благодарен тебе.
Пилат подает знак темноволосому помощнику. Молодой человек бежит через весь зал.
— Выпиши Иосифу Аримафейскому разрешение на погребение,[93] — говорит он.
— На всех троих приговоренных? — спрашивает помощник.
— Да, на всех троих, в том случае, если они умрут сегодня. Но…
Пилат на мгновение замолкает.
— Принеси мне гвозди.
— Да, префект.
Пилат холодно улыбается мне.
— Valete, Иосиф, — говорит он, прощаясь, и уходит.
— Если ты подождешь немного… — начинает помощник.
— Подожду.
Помощник уходит.
В голове роятся бессвязные мысли. Вспыхивают картины, одна за другой, словно меня ударили по голове и я больше не могу собрать воедино даже простейшую головоломку.
Одно я знаю точно. Пилат понятия не имеет, что он вознамерился сделать. Смерть святого человека в руках угнетателей народа Израилева навеки запишет погибшего в ряды героев, во все времена жертвовавших своей жизнью во имя веры и мостивших своими телами дорогу к окончательному освобождению Израиля. Пилат сделает из Иешуа святого мученика, человека, с именем которого на устах будут сражаться и умирать другие. Человека, за которого уже к концу нынешнего дня будет готов умереть с оружием в руках любой зелот.
И тут я цепенею от ужаса.
Сквозь зал проносится порыв холодного ветра, масляные светильники трещат, их пламя колеблется. Желтый свет волнами колышется по стенам.
Боже правый.
Бунт — всего лишь предлог, который ему нужен, чтобы напасть на лагерь зелотов и стереть их с лица земли всех до одного. А улицы будут пусты, поскольку всем людям сейчас полагается оставаться дома. Его легионы пройдут по городу незамеченными, и никто не предупредит зелотов. Убьют всех.
Только теперь я понимаю, насколько прав был Гамлиэль.[94]
Глава 33
Лука прижался к утесу, следя за пасущимися у берега лошадьми. Те ходили, опустив головы вниз, казалось, они еле переставляют копыта от усталости. Он видел, как Атиний и Калай вошли в пещеру, оставив охранять вход двух неопытных мальчишек. Перебираясь от одного укромного места к другому, он приближался к ним, а молодые монахи ни разу даже не глянули в его сторону. Время от времени они что-то говорили друг другу, но он не слышал что.
Лука перевел взгляд на глыбы, лежащие на берегу моря. Оттуда, где он находился, эта картина напоминала кривящийся в усмешке рот с неровными и поломанными гниющими зубами.
Чтобы найти это место, не потребовалось предпринимать особых усилий. Десяток правильно заданных жителям окрестных поселений вопросов. Ливни-отшельника, или Старого Страшилу, знали все. Точное местоположение пещер — немногие.
Лука дал знак своим сообщникам. Мимо него, словно призраки, проскользнули четыре человека. Лука смотрел, прищурив глаза. Ради всего святого, почему епископ Афанасий выбрал из всех защитников веры, находившихся в Александрии, именно этих? Они слишком старые для таких заданий. Их короткие волосы и брови были тронуты сединой и поблескивали в свете луны. Хотя их фигуры и были довольно мускулистыми, Лука сомневался, что им хватит быстроты для выполнения четко спланированной атаки. Хорошо хоть они оделись в черные тоги, их будет не так видно в темноте. Это даст им небольшое преимущество.
