Иван Наживин - Распутин
— Иди, Григорий Ефимович: из Царского…
Григорий, не торопясь, подошел к телефону и, поставив ногу в чудесном чистом сапоге на стул, отозвался уверенно:
— Это я сам… Кто тута? А, мама! Ну, как здорова? Слава Богу… А отрок? Вот и хорошо! А папа? А девки как? Ну вот и слава Богу! Я? Да что мне, мужику, делается?.. Что? Цветов? Нет, нет, спасибо, Сашенька, — и так вся квартера заставлена, прямо повернуться негде… А вот погоди маленько, Сашенька, я Дуняшу насчет продукту спрошу… Дуняш… А Дуняш… — громко позвал он свою пожилую родственницу, игравшую в доме значительную роль. — Как у нас насчет припасу-то?
— На исходе, Григорий Ефимыч… Яиц совсем нету, и масло уж на исходе… — отозвалась та степенно.
— Ну ладно… Сашенька, ты тута? А-а… А я думал, отошла… Так вот, мама, Дуняша моя говорит, что ежели милость будет, так яичек пришли нам, маслица… ну, творожку там… Вот это будет дельнее… А цветов и так девать некуда. Что? Нет, севодни не успею уж — надо кое-кого из нужных людей повидать вечерком. А завтра можно… Нет, нет, антамабиля не надоть — не люблю я его — я по машине приеду… Хорошо, хорошо… Ладно. Кланяйся там всем… Прощай, мама…
Он вошел в приемную и, сдерживая зевоту, легонько потянулся. Все смотрели на него подобострастно.
— Ну, как здоров, граф? Слышал, все хлопочешь… — сказал он. — Ну, пойдем, мои бабы тебя чайком попоят…
Он провел своих гостей в столовую, где за большим, уставленным роскошными цветами и самой разномастной, дешевой и очень дорогой, посудой, сидело большое, исключительно дамское общество. В столовую допускались только исключительно близкие Григорию лица и почти исключительно женщины: Григорий не любил, когда вокруг них вертелись ястреба, как называл он мужиков. И тут скромные платочки смешивались просто с драгоценными мехами и сверкающими бриллиантами.
— Ну-ка налей моему приятелю графу чайку… — сказал Григорий скромной сестре милосердия, которую все звали Килиной, сидевшей за самоваром.
Килина налила чаю и протянула Григорию стакан.
— Благослови, отец… — сказала она набожно.
Григорий взял из сахарницы рукой кусок сахара и положил его в стакан графа, а другой в стакан Варвары Михайловны.
— Это благодать Божия, когда он кому сахар своими перстами кладет… — тихонько пояснила Килина севшему около нее и немножко удивленному графу.
В передней то и дело раздавались звонки все новых и новых посетителей и просителей, и Муня, пухлая некрасивая блондинка, фрейлина государыни, видимо, беззаветно обожавшая Григория, то и дело бегала отворять дверь.
— Ну-ка дай-кася мне крандаш и бумагу… — сказал Григорий своей соседке, эффектной брюнетке в прекрасном туалете и в соболях. — Нет, впрочем, для скорости сама и пиши, что я буду говорить. Ну?
Вынув изящное карнэ,[33] брюнетка приготовилась писать. Лицо ее просияло от счастья.
— Пиши: «Радуйся простоте. Горе мятущимся и злым. Им и солнце не греет. Прости, Господи, грешная я и земная и любовь моя земная. Господи, творяй чудеса, смири нас. Пошли смирение душе моей и радость любви благодатной. Спаси и помоги мне, Господи…» Написала? Ну вот и читай, и не забывай этого слова моего к тебе…
Дама, счастливая, спрятала свой карнэ в сумку. Все завистливо смотрели на нее. Многие протягивали к Григорию свои стаканы и чашки, и он клал им сахару.
В передней опять раздался звонок. Муня бросилась отпирать, и через минуту, две в комнату легкой порхающей походкой, точно танцуя, вошла молоденькая красивая девушка в отлично сшитом платье. Многие из дам почтительно приподнялись: это была княжна Палей, дочь великого князя Павла Александровича.
— Отец, отец… — звонко и радостно заговорила она, стягивая на ходу перчатки с своих засыпанных драгоценными камнями прекрасных рук и улыбаясь какою-то точно болезненной улыбкой. — Все вышло по-твоему. Тоски моей как не бывало. Ты велел мне смотреть на мир другими глазами, и вот мне радостно, радостно… Я вижу голубое небо, и солнце сияет, и поют птички… Ах, как хорошо, отец!.. — повторяла она точно в экстазе, целуя его руку. — Как хорошо!
— Вот видишь… Я говорил тебе, что надо другими глазами смотреть… — сказал Григорий. — Надо верить, и все увидишь… Надо слушаться меня, и все будет хорошо…
Он обнял ее и поцеловал, а она опять и опять целовала с восторгом его руки, узловатые, широкие, грубые мужицкие руки.
Какая-то странная женщина с аскетическим лицом, в белом и грубом холщовом платье, в белом клобуке, надвинутом на самые брови, и с целою массой маленьких черненьких евангелий на шнурке, низким и приятным голосом тихо запела псалом. Все хором подхватили. Чистым серебром звенел нежный голос княжны Палей, которая, разрумянившись, сияющими глазами смотрела на Григория. Низкий и приятный голос хозяина мягко покрывал собою эти женские голоса… И на лицах поющих была безграничная радость, восторг…
Новый звонок в передней прервал пение, и Дуня вошла в столовую с роскошной корзиной цветов — то был подарок какой-то почитательницы.
— Да, да, смирять себя надо… — сказал Григорий. — Проще, проще быть надо, ближе к Богу — вон как звери… Ой, хитры вы, барыньки, ой, хитры… Ну, граф, давай пройдем вот в суседнюю горницу… — сказал он вдруг. — Чего тебе с моими сороками-то сидеть? Они все насчет божественного, а ты человек деловой…
— И против божественного ничего не имею… — любезно возразил граф, который, однако, чувствовал себя очень стесненным. — Не одним дамам нужно спасение, а и нам, грешным…
— Ну, чего там спасение… — скучливо проговорил Григорий. — Проходи-ка вот сюда… Садись давай… И ты, мать Варвара, усаживайся…
Он притворил дверь своей душной и жаркой спальни, убранной с таким же тяжелым безвкусием, как и другие комнаты, и чрезвычайно неопрятной, и опять зевнул.
— Слышал от графа Ивана Андреича про твои дела… — сказал Григорий. — Как же: мы с ним дружки… Я поддержал тебя: кто хочет работать, тому помогать надо…
— Спасибо… — сказал граф. — Вот по этому самому делу и приехал я просить вас, Григорий Ефимович. Поддержите его. Конечно, выгодность его для России так очевидна, что оно будет решено положительно, — и леса строевые, и большие запасы камня-известняка, да, наконец, и сокращение пути почти на сто верст, — но эта канцелярская волокита убивает всякое живое дело. Вот если бы вы немножко подтолкнули графа Ивана Андреевича, вы сделали бы полезное дело для России и меня чрезвычайно одолжили бы…
— Ох, граф, и не знаю уж, как и ответить тебе, ваше сиятельство… — сказал Григорий. — Все думают, что Григорий все может. А что такое Григорий? Григорий мужик простой, сибиряк, который и писать-то едва может. Ну, конечно, для дружка и сережка из ушка, как говорится.
Попытаюсь, поговорю… А ты заглядывай ко мне когда… Чего брезговать-то? Все люди, все человеки…
— Как брезговать? — весело удивился граф. — Почему брезговать? Мы одного поля ягоды: вы — земледелец, и я — земледелец, Микулушка Селянинович: хлеба напашу, браги наварю… Ха-ха-ха… Я вообще мало выезжаю. Но если позволите, то с большим удовольствием…
— Вот и гоже… Поужинать куда-нито съездим, потолкуем… До сей поры не забыл я, как ты тогда меня в поезде насчет домового озадачил. Мужик-дурак думает, что и нись тут какая премудрость, а ето он только каши, свинья, напоролся… А от домового, может, куды и дальше наша глупость простирается… Приезжай, потолкуем…
— Отлично, отлично… — смеясь, говорил граф и, прощаясь, встал. И вдруг из двери высунулась толстая придурковатая физиономия молодого парня, который посмотрел на гостей и, подмигнув им, странно хихикнул.
Граф вопросительно посмотрел на Григория.
— А это сын мой, Митька… — сказал Григорий. — Блаженный он у меня. Все смеется…
— Что же это ты, отец, никогда не показывал его мне? — сказала Варвара Михайловна. — Познакомь меня с ним…
— Да что, дурак он совсем… — сказал Григорий и позвал: — Митька, иди-ка сюды, дурак…
Митька глупо рассмеялся и убежал.
Через несколько минут граф, самым любезным образом расшаркавшись, в веселом расположении духа вышел в сопровождении сестры в переднюю. Там несколько барынь уже одевались. Дуня раздала им какие-то свертки в старых газетах, и они наперебой старались поскорее завладеть этими свертками.
— Что это? — тихонько спросил граф у сестры. Та немножко сконфузилась.
— Это тебе покажется, конечно, странным, но это правда… помогает… — тихо сказала она. — Это его… ношеное белье… немытое… Они надевают его на себя и носят…
Графа передернуло. Он торопливо вышел и на трамвае поехал домой. Варвара Михайловна перешла было к дамам в столовую, но Григорий Ефимович был явно не в духе, сослался на головную боль и велел всем расходиться. Когда все ушли, он действительно лег спать и заснул крепким и тяжелым сном.
