Геннадий Сазонов - И лун медлительных поток...
— Она как сказка, — заторопился Юван, засветился от своей мечты. — Она тепла… тепла, как солнечный лучик. Не знаю, во сне ли то было, наяву ли… Если наяву, то земная это сказка.
— Наверное, сказка, — усмехнулся Леська. — Крапива, Юван, цветет и волчья ягода. Раскинется девка шиповником, а попробуй сорви цветок. Конечно, сказка!
— Нет, нет, она мягка, как вода!
— Вода — это и лед! — отрезал Леська. Но с тех пор каждый вечер стал зазывать к себе Ювана, угощать огненной водой и расспрашивать о сам-павыльской девке. Он разваливался на медвежьих шкурах, раздевался по пояс и, поскабливая корявыми ногтями отвислый живот, начинал:
— Ну, как ты, Юван, вечор говорил мне про сам-павыльскую девку? Какая она?
«Эх ты, языкатый карась, — ругал себя Юван. — Толстоязыкий ты лгун-карась!»
Леська приподнимался, маленько плескал работнику огненной воды:
— Как ты, Юван, какие слова говорил про косу той девки?
— Коса ее, хозяин, — неохотно, в который уже раз, повторял работник, — коса ее цвета искристых песков. Она длинная и толще хвоста твоего жеребца. Как волна под ветром плещут ее волосы.
— Сказка то, — сомневался Леська. — Не может того быть, что коса длиннее и толще конского хвоста… Ты говори, говори, парень, — уже торопил Леська, и лоснилось его плоское лицо, растягивались его плоские губы.
А Юван, полузакрыв глаза, чуть нараспев продолжал:
— Еще она как звездочка. Как луна в темной ночи, как ласточка-береговушка.
Леська слушал с открытым ртом, и губы его все шире растягивались, обнажая волчий клык, и ноздри дрожали, расширялись.
«Эк его забирает! Пень ты трухлявый… Ай-е, нельман тур хул — толстоязыкий я карась, врун… — ругал себя Юван. — Он так слушает, Леська, словно вновь собрался… Ух ты, Виткась — Обжора, ух ты, Пожиратель Всего, дерьмо волчиное…»
Дорассказывался Юван до того, что Леська решил жениться.
— Ишо сила во мне не остыла, — похлопал себя по животу Леська, — ишо можно мне маленько с девкой побаловаться. Собирайся, Юван, завтра едем в Сам-Павыл. Много подарков возьмем, много хлеба, лент и бисера, много туесков огненной воды. Свататься едем! — И кинулся Леська в Сам-Павыл, словно волк по горячему следу.
5А Митяй, отец Саннэ, сидел в то время у огня и делал деревянные ножны для нового ножа. Вилась тонкая, как шелковая ленточка, стружка, и так же свивались, обрывались мысли.
— Пришло время Саннэ замуж отдавать, — проговорил Митяй. — Слышь, женщина!
— Слышу, — ответила жена, занятая делами. — Отдавай! Ты — отец. Первое слово твое, и в нем судьба дочери.
— Мужики сказали мне, что нельзя ее выдавать в нашей деревне. Ходит здоровая кобылица, дерется с парнями. Женщины от нее станут портиться, сказали мне мужики. У нее сила не в титьки пошла, а в кулаки. На сходе крик поднимут мужики, если в другую деревню не отдадим. Если еще раз подерется, то пай у меня отнимут.
— Ты почему торопишься продать свою дочь? — заволновалась жена, потерянно заглядывая в углы юрты. — Разве она мало помогает по дому, разве мало шьет, мало делает пряжи? Отец, если уж хочешь отдать, отдай молодому Картину в Евру. Саннэ ни за кого из парней, кроме Сандро, и не пойдет!
— Не пойдет?! — рявкнул Митяй и бросил в жену недоделанные ножны. — Ты что, без меня ее сосватала? Да я!.. — Митяй кинулся к жене, но споткнулся и ударился ногой о полено. На шум вышла бабушка Кирья и набросилась на сына:
— Ты что кинулся на жену, Митяй? Руки чешутся — иди к медведю в берлогу, остынешь. Слышала я разговор о внучке. Слышала, как ты собираешься затолкнуть кровь свою неведомо куда. Сколько продавали наших девушек в дальние края — кто из них счастлив? — наступала бабушка Кирья на Митяя. — А ну-ка, вспомни бедную Палкей!
Помнил Митяй Палкей — жила она в нем незаживающей болью, острой, голодной тоской жила в нем Палкей. Давно то было. Полюбил юноша Митяй маленькую, юркую, как белка, веселую девушку Палкей. Утро она встречала звонкой песней, день проводила в работе и его наполняла песней. Не хотела Палкей замечать Митяя, не созрела в ней еще женщина. В те времена появился в Сам-Павыле русский Сашка, был он половинщиком паев у евринца Кирэна. Добрый, хороший парень, работал споро и на совесть, учился мансийскому языку, да и сам по-русски многих научил. Палкей быстро, со смехом, легко, как песню, схватывала русские слова, а Сашка при ней становился то грустным, то веселым, буйно-озорным. Полюбил он маленькую вогулку и чувствовал, что нравится девушке, но Сашка был сыном русского торговца и знал, что отец не разрешит ему в жены мансийскую девушку, побьет, проклянет и отлучит от богатства.
А желание быть с Палкей становилось все острее. Встретил однажды Сашка Палкей на улице, жарко задышал ей в лицо и потянул в лес. Закричала громко Палкей, тонким от страха голосом закричала, сбежались парни и поколотили Сашку.
— Ты, Сашка, худой человек! — крикнула Сашке Палкей. — Совсем ты худой, собака! Может быть, ты волк? Зачем ты поволок меня в лес? Наверное, ты мяса хотел моего попробовать? Разве для того я живу, чтобы волк меня пожрал?
На другой день пришел Сашка к отцу Палкей свататься. Отец девушки, старый Петч, запросил за дочь калым в три пуда белок. Нарочно он так запросил, потому что увидел, что Сашка зыбкий, себе не верит. Для Сашки то было так много, хоть Палкей и сладкая да мягкая, что потемнело у парня в глазах. Тянул он лямку пайщика у Кирэна, и не потому, что был беден, нет, то отец держал его в худом теле, держал так, чтобы научился сын дорожить каждой копейкой, научился копить, торговать и сам завел торговое дело. Где уж тут три пуда белок, где?..
Недоступной оказалась для Сашки девушка Палкей, и уехал он домой. Отец женил сына на богатой купеческой дочке, выделил ему капитал и заставил открыть лавку в Леушах. Открыл Сашка бойкую торговлю, поставил мучные лабазы, завел работников, и как на дрожжах стало подниматься его богатство. Ездить с товаром начал, говорил по-вогульски бойко, а всегда доверия больше к тому, кто знакомо говорит. Взматерел Сашка, укрупнился, ходил в богатой бороде, но часто вспоминал маленькую Палкей, осталась она в нем розовым светом просыпающегося дня.
И Митяю Палкей не досталась, женили его на другой. Больно большой калым просил старый Петч.
Узнал Сашка, что Палкей не замужем. И голос ее услышал, и смех ее заплескался в нем, разрывая сны. Своего работника Палмея стал подбивать:
— Женись, Палмей, на девушке Палкей. Не бойся, езжай, сватайся. Два пуда белок тебе дам, когда наловишь — отдашь. Подожду…
— Нет, хозяин, — долго отказывался Палмей. — Какая женитьба, когда одет совсем худо и брюхо голодное? Работник я, какая тут жена.
— Что, тебе и женщины не снятся? — допытывался Сашка.
— Еще как снятся, — ухмыльнулся Палмей. — Совсем голую держу, без чешуи. Эх да ты жизня-я-а…
— Дам одежду, дам лошадь… потом отдашь, — уговаривал хозяин. — Езжай! Знаю, что отработаешь.
И уговорил. Привез работник Палмей жену в пустую юрту. Увидала Палкей Сашку, глаза его увидела — и поняла. Сашка пришел к ним в юрту на свадебный пир — а на пиру только работники да батраки, шаль цветную да колечко золотое подарил.
— Говори, говори, Палмей, — потребовала на другой день девушка.
И Палмей не таясь рассказал всю правду.
— Ай-е! Щох-щох! — воскликнула Палкей. — Что же ты наделал!
Детей у них не получалось. Хозяйства никакого не завели, безвольно повисли руки Палкей перед работой. Пристрастилась она к огненной воде. Выпьет вина Палкей, потеряет голову и просыпается в амбаре с Сашкой или с другим парнем. Совсем плохо. Любила ее молодежь, просила спеть и сплясать. Выходит в круг Палкей, когда немного пьяная, и запевает песню:
Иди вперед, иди вперед — чем ты не годная?Хоть величиною с трубку — чем ты не пригодная?Три пуда белок стою,Два пуда белок стою,Маленькая, с трубочку, Палкей,Маленькая, с бурундучка, Палкей.
Сначала она легонько притопывает, гордо поднимает маленькую головку в тяжелых косах, потом приседает и, легко вспорхнув, плывет по кругу, раскинув руки. И уже другим, густым голосом ведет песню:
Ой вы, девушки хорошие,Ой вы, девушки пригожие,Откажитесь вы от женихов,Откажитесь вы от женихов.
Слезы вскипают в песне, слезы вскипают на глазах Палкей, голос утончается, вот-вот порвется, осыпается, как песок с крутого берега.
Неровня жених навернется,Волком злым потом извернется,Кулаками будет сильно целовать,Мятым корнем будет сильно обнимать.
Опустив голову, она медленно покачивается, с трудом передвигая ноги.
— А я хорошо живу, — тоска разрывает Палкей, но она смеется, только смех ее хриплый и резкий, совсем шершавый, как старая кожа:
