Октавиан Стампас - Древо Жизора
Он мечтал, чтобы все узнали, каково иметь дело с Жаном де Жизором, и эта его мечта сбылась. Каждый знал теперь о могущественном сенешале, о его чудовищной власти. Каждый знал, о том, что это он совершил убийство Томаса Беккета и он убил короля Амальрика, но мало того — об этом еще, вдобавок и не принято было говорить во всеуслышанье. Кто убил Беккета? Какие-то рыцари по приказу короля Генри. Кто убил Амальрика? А разве его убили? Да нет же, он сам умер с перепугу, когда тамплиеры явились к нему во дворец с грозным ультиматумом, касающимся его переговоров с шах-аль-джабалем Синаном. Все знали, и все боялись. Боялись не кинжала в затылок и не яда в стакан — боялись страшного взгляда черных глаз сенешаля де Жизора.
Он мечтал быть Жаном и Жанной одновременно и он почти достиг этого. Отдаваясь Жану де Фо, он превращался в Жанну и шептал слова любви любовнику, которого звали Жан. Вновь превращаясь в мужчину, в Жана, он предавался любви с собственной дочерью, которая была как две капли воды похожа на него, и ее он называл Жанной. Он видел, что изломал эту девочку, как ломают веселую дорогую игрушку, что она со дня прокалывания сикомор все больше и больше становилась как бы не в себе, сделалась тихопомешанной. На губах ее всегда можно было увидеть блаженную улыбку, в глазах — туман, на щеках — нездоровый румянец, в движениях — то порывистость, то чрезмерная заторможенность. Но сердце Жана де Жизора не сжималось от боли при виде этого изувеченного деревца, равно как и счастья, радости или даже животного удовлетворения он не в состоянии был испытать. В нем постоянно, жили лишь три сильных чувства — пустота, зависть и скука. Чего бы он ни достигал в своей жизни, всегда на глаза ему попадался какой-нибудь человек, о котором он мог с завистью подумать: «Почему он? Почему не я?» Его дико раздражало, что всюду наперебой расхваливали таланты, смелость и благочестие великого магистра де Сент-Амана. «Почему он так счастлив? — думал Жан. — Почему не я? Ведь я — самый главный человек, а не он. Разве добился бы он всех своих лавров, если бы я не подстроил эту интригу с послами, если бы я не убил своей рукою это посмешище, Амальрика?» Но не только слава великого магистра раздражала его. Он завидовал и Саладину, о благородстве и доблести которого слагались легенды. Саладин покорял сердца не только своей грозной натурой, но и блеском поведения. В любой ситуации он мог сказать или сделать что-нибудь удивительное, изящное, красивое. Еще не одержав ни одной грандиозной победы он уже затмил славу и Нуреддина, и Ширкуха, и отца своего, Аюба, и самого Эмад-Эддина Зенги. «Почему он, а не я? — думал Жан де Жизор. — Почему об этом кривляке и наглеце говорят все вокруг?» Хотя сам же любил повторять своим ученикам, что истинная власть находится в руках у тех; о ком не так много говорят, но о ком знают. Так чего же хотел он, власти или славы? И того, и другого. Но зная, что эти вещи несовместны, что обладая славой, не имеешь власти он чувствовал себя несчастнейшим человеком на земле.
Отцовские чувства были чужды ему, но когда оказалось, что Мари беременна, Жан подумал: «Интересно, что из этого получится». Его увлекла мысль о том что родившийся ребенок будет одновременно и сыном его, и внуком, а для Мари — и сыном, и братом. «Отец своего внука», «сестра своего сына», «брат собственной матери», «сын собственного дедушки» — эти дикообразные сочетания так позабавили его, что Жан решил: пусть родится. Он даже устроил свадьбу, обвенчав Мари с одним из самых захудалых рыцарей из свиты Рене де Шатильона, каким-то Арнольфом де Труапье. Во время бракосочетания он с усмешкой думал о том, как ловко обманул Господа Бога, ведь невеста была, во-первых, некрещеной, во-вторых, женой другого человека, причем, женой собственного отца, в-третьих, уже имела в чреве ребенка, причем, ребенка от собственного отца. «Ну где же Твоя молния, Господь?» — думал он со злорадством, хотя даже в его несуществующей душе шевельнулось что-то в тот миг, когда священник заканчивал обряд венчанья. Какой-то ядовито-зеленый испуг мышью проскользнул из одного угла пустующего подвала этой души в другой.
Мари в тот год исполнилось двадцать лет. Она была откровенно некрасива, и Арнольф де Труапье, пожив для приличия в доме сенешаля тамплиеров пару месяцев, сбежал обратно к своему сюзерену в замок Керак, где в горах Моава Рене де Шатильон чувствовал себя царем и господином, где было весело и привольно. За то, что Арнольф женился на Мари, сенешалю Жану пришлось малость раскошелиться — он заплатил своему фиктивному зятю целых полтора безанта. Зато теперь у будущего «сына собственной сестры» был официальный отец. Жан почему-то не сомневался, что у Мари родится мальчик, и когда родилась девочка, он был ужасно удивлен. Ведь Лоту, как известно, дочери рожали сыновей. Ожидая рождения ребенка, Жан даже подумывал, а не назвать ли его Моавом. В этом был особый смысл, а люди думали бы, что это в честь гор Моава, где служит Арнольф де Труапье. Но родилась девочка, и при крещении ее назвали Агнессой. Ничего интересного в ней не было, обыкновенный здоровый ребенок с двумя руками, двумя ногами, головой и пузом, а сзади — спина и попка. Жан был разочарован «внучкой собственного отца» и отправился на юг, в Хеврон, где недавно ему удалось купить в качестве владения тамплиеров участок земли, на котором расположена знаменитая роща Мамре. Ему давно хотелось порыться в этой дубраве, но только теперь, наконец-то, власти Хеврона согласились на совершение сделки. Росший здесь древнейший дуб, возле которого Бог явился Аврааму в образе трех путников, шедших покарать нечестивые города Содом и Гоморру, был так же огромен, как древо Жизора, и Жан был уверен, что под этим дубом, возможно, глубоко под землей, его ожидает какая-то невероятная находка. Надежды не оправдались. Целых два года нанятые сенешалем Жаном землекопы буравили каменистую, трудно поддающуюся рытью землю, и подобно тому, как кроты испещряют своими лазами грунт поля, они перерыли все землю под дубравой Мамре, но не нашли ровным счетом ничего.
Приехав сюда в очередной раз и убедившись, что поиски не приносят и вряд ли уже принесут желаемый результат, Жан де Жизор долго стоял один на один перед великим дубом Авраама, и не понимал, чего этому дубу надо, с какой стати он не хочет открыть свои недра. Библейское древо спокойно и мудро дремало, сидя в крепком кресле своих великих корней, и не хотело замечать Жана де Жизора с его испепеляющим и властным взглядом. Дубу не было до могущественного сенешаля ровным счетом никакого дела.
— Чтоб тебя! — проскрипел зубами Жан и не договорил, чего именно он желал мамрийскому исполину — чтоб его сожгло молнией, вывернуло землетрясением, свалило ураганом. У Жана хватало ума понимать, что в данном случае его желания бессильны.
Вернувшись в Иерусалим, он продолжил осуществление намеченного переворота. В разгар осени, когда в Святой Град стали приходить первые холодные ночи, в Тампле скончался прославленный в боях с ассасинами великий магистр Франсуа Отон де Сент-Аман. Ему удалось обмануть сенешаля Жана де Жизора и умереть самому от сильного легочного недуга. Имя его не вошло в черный список следом за именами Томаса Беккета, переписчика Жибера де Гиза, великого магистра Филиппа де Мийи и короля Амальрика. Назначение нового главы ордена затянулось почти на три месяца — пришлось долго ждать, пока со всех концов христианского мира съедутся все члены верховного капитула. Магистерский перстень был предложен вновь сенешалю де Жизору, но как и в прошлый раз, он отказался, уступив высокий титул другому сенешалю — Арно де Торрожу, который и стал новым великим магистром храмовников. Жан остался доволен этим выбором, ибо Арно де Торрож не обещал стать в будущем прославленным полководцем.
Вскоре Мари родила Жану еще одного ребенка, и на сей раз это оказался мальчик. Когда она была на первых месяцах беременности, пришлось вызвать из Керака фиктивного мужа, Арнольфа, чтобы можно было потом уверять, будто ребенок — от него. Получив еще один безант, Арнольф возвратился к Рене Шатильонскому, а новорожденного младенца назвали Гуго.
— Ах ты, дурак, — глядя на сына, сказал Жан де Жизор, — даже и не знаешь, кто твой отец.
Немного понянчившись с маленьким Гуго, сенешаль Жан отправился на север, в Наблус, древнюю столицу Самарии. Здесь, после неудачи в Мамре, по его приказу велись раскопки под несколькими дубами, выросшими на некотором расстояний друг от друга. Это были такие же исполины, как дуб Авраама. И местные жители говорили, что это тот дуб под которым Иаков закопал некогда золотые идолы языческих богов. Ни под одним не обнаружилось никаких священных или ценных предметов. Во время этого визита сенешалю Жану указали еще на одно дерево гигантский дуб, растущий возле восточных ворот гор и даже имеющий собственное имя — Элан-Мирэ. Под ним, якобы, в свое время Авраам установил алтарь, и этот алтарь, богато украшенный золотом, впоследствии был погребен под корнями дерева. Жан приказал немедленно начать раскопки и весь месяц, пока оставался в Наблусе, следил за работой. Но вновь землекопы напрасно перетряхнули изрядное количество трудно поддающейся копанию почвы. Под ним также ничего не оказалось. Снова Жан, де Жизор стоял перед гигантским древом и чувствовал свое бессилие по отношению к библейской древности, которая никак не хотела подчиняться его таинственному могуществу. Пожелав дубу Элан-Мирэ поскорее засохнуть и упасть, он ни с чем вернулся в Иерусалим.
