Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
— Чего, ваше степенство, себя‑то утруждать? Мы энто и с Владимиром Ивановичем погрешим.
Ах, старый плут!
— Нет уж, уважаемый, лучше с Саввой Тимофеевичем.
Загрустил купец-подрядчик, но встрепенул его звонок. Слышно ведь постороннему, что голос дамский. Да и ответы Саввы Тимофеевича уклончивы, все больше «да, да» или «потом, потом». А потом ведь — суп с котом! Надеялся купчина, что, загоревшись, надумает убежать на зов, скажет решительное «да!» — и позвонит Владимиру Ивановичу, а еще лучше — Константину Сергеевичу, в делах совсем малахольному. А подпись‑то на банковской бумажке все равно едина — по доверительности. Милое дело!
Но ошибся старый плут. Главный хозяин — он по-хозяйски и решил:
— Завтра покончим. Я сегодня сам все осмотрю, недоделки в денежку переведу, а к вечеру и столкуемся. Добом да ладком.
Что возразишь? Рука у Морозова щедрая, а голова купеческой дури не поддается. Невольно согласишься:
— Завтра так завтра, ваше степенство.
После ухода подрядчика Савва Тимофеевич уже сам звонил, и по личным делам, и в Орехово. Денежки‑то на театр там ткались. Голос он без нужды повышать не любил, но предостерег начальника красильного цеха:
— Бледноватыми мне вельветы показались. Да, да. вроде бы синенькие, а вроде и синюшные! Стыда в магазинах понабрался. Не забывай, что я все‑таки химик.
Вместо театра в голове опять ситцы, медепаламы, мелескины, да эти вот чертовы вельветы. Товар по нынешним модам ходовой, а покраска никудышная. Может, потому, что слишком уж увяз в театральных делах? Инженеры, мастера и разный фабричный люд — все привыкли встречать хозяина в любое время дня и ночи, а тут неделю носа не кажет. Верно ведь говорят: без хозяина и дом сирота. Разве дед, Савва Васильевич, позволил бы себе такую длительную отлучку? Да хоть и не чуждый новаций отец Тимофей‑то Саввич?
Свое неудовольствие он разрядил немного в конторе, которая была недалеко: на Старой площади, на первом этаже гостиницы «Боярский двор». Ну, боярин так боярин: на рысаке, постоянно дежурившем у театра, слетал туда и подпустил страху. Где хлопок туркестанский?! Где станки немецкие?! Где краски пермские?! Сукины вы сыны!.. Железные дороги должны бы ускорить движение товара — не по рекам же да морям тянуться! — ана деле та же морока. Своих‑то конторщиков подгоняй, чтобы железнодорожников в железные кнуты брали — кнуты очень даже денежные. На своих фабриках штрафов не терпел, а поставщикам спуску не давал. Считать учитесь, бородачи!
Тут же со служебного телефона и позвонил Витте:
— Коль железнодорожный департамент входит в ваше министерство, извольте, Сергей Юльевич, утвердить мои штрафы. Очен-но большие! Да? Шокированы? Предупреждаю: штрафы будут злее азиатских скорпионов! Иначе с железным народцем не совладать. Железом наличным по мордасам и бить буду. Пораспустили вы их, Сергей Юльевич!
Он зрительно даже видел, как чешет свою жирную холеную задницу засидевшийся в кресле всемогущий министр. Палку‑то перегибать все‑таки не стоило. Он шуткой скрасил:
— Мы с вами умеем чужих чернооких жен уводить, а вот иную черную шинельку не увести ли в Сибирь?
Ничего себе, смягчил разговор! На другом конце провода и трубку бросили.
Смотри, добросаешься, господин министр. Ты ведь не с Николашкой блажным дело имеешь — с Саввой Морозовым!
После таких развеселых разговоров веселым и в театр вернулся.
Опять меняй деловую тройку на рабочую куртку. Так бывало и на прядильной фабрике, и в красильной, и на торфяных разработках, поставлявших топливо. Да в этой же куртке влетел и в контору найма, обочь которой сидели и лежали со своими клунками на земле владимирские безземельщики из окрестных к Орехову деревень. Видно, без хозяина и там дело не решилось — не приняли их. Значит, перебор вышел. Худо-бедно, Никольские фабрики кормили голытьбу не только своей округи, но и соседней Рязанской губернии. Крик привычный:
— Хозяин, работать хоч-чется!
Написал записку к тамошнему управляющему, а чтоб не пылили обратный конец пешедралом, дал деньжат на железную дорогу. Господи, когда это кончится! Может ли он прокормить всех страждущих? Хотя бы и этого, в черной студенческой тужурке, с обычным поклоном.
— Студиозу университетскому не дадите ли подзаработать?
Студента обижать никак нельзя, тем более Московского университета, да еще химика. Но куда его поставить? Не копры же бить, не балки тесать? А, в маляры его! Работа, можно сказать, интеллигентная.
Он послал студента на самый верх лесов, потолок зрительного зала красить. Сам по привычке закурил, переодеваясь. На фабрике он мог появиться и в охотничьих сапогах, но в этой же темной блузе, перепоясанной ремешком, — отнюдь не в угоду Льву Толстому, а для собственного удобства. Не в парадной же тройке по лесам лазить. Единственно, что отличало от опростившегося графа, неизменный белый воротничок, который открывал сильную грудь. И уж подлинно не графские бородка и усы хитроватого татарина. А застоявшийся запах табака не могли перебить самые дорогие духи. Вот уж поистине: смесь бродяжки с миллионером!
Когда ехал во Владимир для встречи с губернатором — был элегантно одетый и всеми узнаваемый фабрикант Савва Морозов. Едучи в Москву — и того хлеще: франт и хлыщ с Тверской-Ямской! Одевал и обшивал его московский француз Делос, который деньги брал безбожно. Да и был он истинным безбожником, вдобавок матерщинником. Считал, что иначе ему и не усидеть на своем денежном месте. К открытию театра у Саввы Морозова была заказана новая тройка, но что‑то у Делоса не получалось — сам с метром в руках прикатил. Человек беспардонный, мигом спустил штаны, прицокивая шебутным языком:
— Це-це... мать мою матушку. Пока ехал, тетрадку c записями на ухабах вытрясло из кармана! Теперь не помню — где заужать, где расширять!
Для памяти Савва Тимофеевич налил ему коньячку и выпроводил за дверь, сказав, что сам завтра заедет. Дневная сутолока стала ему надоедать.
Полез наверх — студента проверить. Как же, с химического факультета — не нахимичил бы чего лишнего!
Десятник не нашел ничего лучшего, как дать ему «серебряные лучи». Сказано ведь, Шехтель отверг всякую позолоту, потолок был в серебристо-голубоватых тонах, с полной иллюзией купола; иллюзию эту именно серебристые линии и создавали — веером расходились от центра. Право, ощущение выпуклости! Подлинных художников здесь не было — во что бы это обошлось? — но хороший маляр, да еще со смекалкой, вполне мог справиться с работой. Савве Тимофеевичу нравилось испытывать себя то в электрическом, то в жестянном, а то, вот как тут, и малярном деле. Над студентом явно издевались бородачи-маляры. У них полная радуга красок на волосах, они со смешком ливерной колбасой закусывали. Не думали, что хозяин сюда заберется.
— Халат подайте, — велел без обиняков.
Пока маляры запихивали в рот колбасу, десятник услужливо принес чистый.
Савве Тимофеевичу приходилось во время строительства своего особняка для удовольствия и малярничать. Да еще под руководством Шехтеля. Здесь дело было даже попроще. Будущие лучеобразные линии лучший маляр уже нанес пунктиром, оставалось только по линейке прорисовать.
— Вот так, студиоз, — левой рукой приложил он линейку, а правой повел кисть, — краски побольше брать, но сильно не нажимать. — Сам радовался удаче. — Теперь валяй ты. Да смелее, смелее!
Маляры уже не смеялись: студент да хозяин, пожалуй, не хуже их пьяных глаз краски клали.
— И-и, чтоб никаких насмешек! — наказал он, уходя.
Мыться, конечно, пришлось. А тут опять — Костенька да Володенька. Одеты молодцами, а лица грустные. Ясно, безденежье. После «Царя Федора Иоанновича» все последующие спектакли в «Эрмитаже» не давали сборов. Касса пуста. В долгах, как в шелках. Вид виноватый. Хоть распускай паевое товарищество! Жалованье артистам платить не из чего. Женушка Костенькина, модница Лилина, да и веселушка Книппер, неспроста ходят в одних и тех же платьях. Ну, муженьки, ну, любовники куда глядят?! Он мог пошутить с купцом Алексеем, но подобной шутки не мог бы позволить с серьезнейшим доктором, — не было уже секретом, что милая Оленька Книппер могла прибавить к своей немецкой фамилии русскую: Чехова. О женщины, женщины!..
— Надо собрать всех пайщиков, Савва Тимофеевич.
— Надо. Надо решить, что делать.
Значит, опять переодевайся. Своих театральных друзей он не стеснялся, но все же зашел во вторую комнату: мало что в рабочей куртке, так еще и растрепал его француз. Вышел не раньше, чем принял приличный вид. Даже с шуткой:
— Действие пятое. Или как там у вас? Целый день взад-вперед переодеваюсь.
Друзьям было не до шуток. Савва Тимофеевич отправил с кучером своего разъездного рысака — втроем‑то будет тесновато, да и как знать — когда вернется? На подхвате тут: в самом центре, у театров, всегда крутились лихачи, до «Эрмитажа» минутное дело.
