Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
— Тут я на дороге письмо одно нашел, — понизил голос плечистый детина лет тридцати. — Может, кто из вас силен в грамоте, прочитал бы?
— Дай сюда, — протянул руку десятник, — прочитаю. С малолетства грамоту разумею. Батянька мой хотел, чтобы я дьяком стал в приказе, да, видно, не суждено. На службе старицкого князя помереть придется.
Он развернул грамоту, сдул с поверхности осевший серый пепел и прочитал первую строчку:
— «Дружинники, не верьте крамольному князю Андрею Ивановичу. Ежели ослушаетесь государыню, так висеть вам всем на березах, яко шелудивым псам…» Так вот о чем грамотка, — нахмурился десятник.
— А ведь верно в письме-то писано, — вступился в разговор дядька лет пятидесяти, подкинув в костер охапку хвороста. — Андрею Ивановичу с великим князем не совладать. Московский государь хоть и мал, да за ним, почитай, вся святая Русь стоит, воеводы отважные. Возьмут и переломят хребет старицкому князю. — И ратник обломал между пальцев сухую тростину. — Вот так! Только хруст пойдет.
— Нечего нам здесь делать, молодцы, — пробасил крепкий отрок с жиденькой бороденкой, — ежели к детишкам хотим вернуться. У меня ведь тоже такая грамотка имеется, я ее на память выучил. Десятник, ты бы дальше прочитал.
— «…а ежели оставите полки опального князя и вернетесь по домам, то великий московский князь и государь всея Руси вас пожалует». Слыхали? Пожалует! Уходить надо, а то далее поздно будет. Придет Иван Овчина да обложит дружину князя старицкого своими полками.
— О чем шепчетесь, молодцы? — вынырнул из темноты Семен Мальцев.
— Да так, господин, разговоры ведем праздные, — почти весело отозвался десятник. — Завтра углицкие служивые должны с нарядами подойти, вот тогда мы покажем московской дружине, на что горазды! А может, наливочки желаешь, подьячий?
— Некогда мне, князь дожидается.
И Семен Мальцев так же неожиданно сгинул, как и возник.
— Вот он, пес князя… Ходит, вынюхивает, — буркнул в темень степенный мужик. — Бежать нам надобно, пока караул от пьяна не пробудился.
— Уж не так сразу, — почти обиделся десятник. — Надо бы наливку допить, а уж тогда… Ну что, братки, подставляй стаканы.
И воинник, ухватив обеими руками огромный кувшин, неторопливо разлил в глубокие стаканы тягучую хмельную жидкость.
— Эх, крепка твоя наливка, десятник, — сказал дядька.
— Что верно, то верно, — согласился ратник. — Крепка, как броня! Как собираться на сечу стал, так матушка ее мне вместе со спасительным крестом пожаловала. Так и сказала, что хмельное зелье меня от любой беды убережет.
— Заговоренное питие подчас охраняет лучше крепостных стен, — подтвердил дядька. — Плесни мне еще матушкиной наливки, авось ее просьба и меня убережет.
— Ведь не мы только так думаем, — расчесал пятерней бороду крепыш-отрок. — Таких грамот в каждом полку предостаточно. Не удержит всех князь.
— Не удержит, — согласился десятник.
— Я так полагаю, — слизал последнюю каплю дядька, — нечего нам здесь задерживаться. Пока караульщики пьяны, надобно идти. Ну, кто со мной, молодцы?
Он поднялся.
— А мы все заедино, — отозвался крепыш. — А ты идешь с нами, десятник?
— Я-то?.. Идем! — Удало махнул дланью отрок, как будто рубил непокорную голову.
Постояли малость воинники близ костра, а потом канули в ночи незамеченными.
— Батюшка-государь, — вошел в шатер старицкого князя подьячий Семен Мальцев. — Изменщики кругом.
— О чем ты глаголешь, холоп?
— Доверился ты, государь, пришлым, — продолжал взволнованный подьячий, — а они тебя оставили.
— Как так?!
— А вот так, батюшка, — горевал Семен Мальцев. — Когда сбор трубить стали, так посошную рать на треть недосчитались. А там, где переяславцы стояли, так вообще никого не сыскать.
— А что же караульщики? — опешил Андрей Иванович.
— Пьяны были! Едва добудились.
— Казнить всех караульщиков торговой казнью! И немедля.
— Будет сделано, батюшка-государь. Накажем! Только хочу сказать, Андрей Иванович, что перебежчика мы захватили. Сбросил с себя броню и босым от лагеря бежал.
— Привести окаянного!
Рынды ввели в княжеский шатер детину лет двадцати, остроносого и тощего, как сурок в весеннюю пору.
— Почему ты оставил воинство? — почти по-дружески поинтересовался Андрей Иванович.
— Скука меня одолела, князь… тоска взяла… Да и помирать не больно-то хотелось. Грамоту около костра нашел, в которой писано, что будто бы Иван Овчина супротив тебя силу великую собирает. Слабость меня одолела да сомнения большие взяли. Вот почему и подался до дома. А так, государь-батюшка, я на твоей стороне. Великую княгиню совсем не жалую, а о полюбовнике ее — Иване Овчине — и слышать не могу. Ежели не веришь, так крест поцелую на том.
— Неужно только по грамоте бежал? А может, надоумил тебя кто?
— Истинный бог, по грамоте, — крестился детина, вытягивая остроносое лицо.
— Вот что, Семен, — сурово оглядел старицкий князь верного холопа, — возьми этого детину под свою опеку и лупи его до тех самых пор, пока всех злоумышленников не укажет.
— Это я с охотой. А ну пошел, раззява! — ткнул перебежчика в спину подьячий. — Вяжите его, молодцы!
Парня опрокинули на пол, скрутили ему руки и ноги бечевой и выволокли из шатра.
Перебежчика пытали люто: хлестали бичами, ставили коленями на уголья, окунали с головой в студеную майскую воду. Он выныривал из реки, едва хватал глоток воздуха, а дюжие рынды вновь наседали на плечи ворогу.
— Так кто с тобой супротив князя зло умысливал? — сурово вопрошал Семен Мальцев.
— Да разве их всех упомнишь, — захлебывался детина.
— А ты попытайся!
Подьячий лениво взмахивал ладонью, и парень вновь хлебал очередную порцию мутной речной воды.
— Тишка с посошной рати… Десятник Михаил с полка правой руки… Сотник из углицкого отряда… — перечислял, словно воду выплевывал, перебежчик. — Затем повар с княжеского обоза Егорка Пыжев…
— А не врешь? — щурил глаза Семка Мальцев.
— Да как же можно, господин? Да разве я бы посмел?
— А вот это мы сейчас проверим. Эй, рынды, помогите дитятке разговориться. Окуните его на самое донышко.
Служивые охотно выполнили наказ и так усердно ткнули парня лбом о дно, что тот не только напился речной водицы, но и вдоволь отведал песка.
— Господи!..
— Ну как, надумал, детинушка?
— Надумал, батюшка. Надумал! — выдыхал перебежчик. — Озарение нашло, всех вспомнил! Среди прочих недругов был рында княжев Матвей Скороходов.
— Так… Продолжай дальше.
— В полку левой руки на мятеж подбивал сотник Елисей. Он крамольную грамоту у костра читал, а еще глаголил, что незачем служить князю-лихоимцу, который супротив божьей воли идет, — едва отдышался плененный. — Говорил о том, что, дескать, через день-другой вся рать на сторону московского князя перекинется. Всего лучше было бы, глаголил он, скрутить Андрею Ивановичу руки да приволочь его к стопам государыни-матушки. А теперь поверил, господин?
— Отвяжите его, рынды, — распорядился подьячий, — да держите покрепче. А я к Андрею Ивановичу поспешу.
Старицкий князь не спал. До шатра доносилось легкое потрескивание полыхающего костра, и на душе от того становилось преспокойно. Князь Андрей думал о том, что так же безмятежно ему было в далеком детстве, когда матушка напевала колыбельную. И речь ее в эти часы текла так же плавно, как широкая река, уносящая свои воды в море-океян. Красивые слова обволакивали его теплом, и он погружался в сон вместе со сказкой.
— Господин Андрей Иванович, — сунул в шатер голову подьячий Семен. — Дозволь до твоей милости.
— Проходи. С чем пришел, холоп?
— Я тут перебежчика с пристрастием допросил. Того самого, что ты мне отдал.
— Ну-ну! — Андрей Иванович с сожалением подумал о том, что матушкина колыбельная, подобно спугнутому голубю, улетела ввысь, к небесам, и должно пройти еще немало времени, чтобы она вернулась вновь.
— Тут такое дело, князь. Узнал я, что крамольные грамоты были писаны в воинстве Ивана Овчины, а потом с лихими людьми подброшены в твои полки. Супостаты их читали и других ратников к мятежу склоняли.
— Кого назвал перебежчик?
— Я тут записал, Андрей Иванович, — развернул бумагу подьячий. — Числом их более пятидесяти… Есть среди них десятники и даже два сотника. А еще я и других смутьянов выведал… более ста их, батюшка. Что повелишь делать с этими крамольниками?
Князь Андрей Иванович еще раз вспомнил, как хорошо ему было наедине с матушкиной колыбельной.
— Ничего, — неожиданно ответил старицкий князь.
— Как так? — опешил подьячий.
— А вот так! Не могу же я перебить половину собственного воинства. Дай мне свою писанину, холоп.
