Николай Задорнов - Хэда
– Я им не раз говорил, что в Хэда надо сделать открытый порт. Тут, а не в Симода! Бухта гораздо удобней, чем там. Я всегда удивлялся, как Перри согласился на Симода...
Старый разговор. У Лесовского думы не об этом. Голова его как бы обращена в другую сторону. На него ложится теперь самая большая ответственность за годы службы на флоте. Война есть война, и все может случиться, хотя мы и уверяем американцев, что нас никто не тронет. А что потом? Опять будет штурм Камчатки англичанами и пойдем в бой? Впрочем, об этом еще рано загадывать.
«Господа офицеры! Братцы! – хотелось бы сказать Путятину. – Вот и все! Вот и закончились праздничные богослужения. Вот и наш прощальный праздничный обед. Катание яиц, песни. Пообедаем все вместе за нашим матросским столом, одной семьей».
Это уже начало конца! Послезавтра часть экипажа уходит. Начинаем отбывать из Японии. Прощаемся с гостеприимной страной и прощаемся друг с другом. В море нас ждут враги и не могут не ждать!
Японцы, заканчивая работы на постройке двухэтажного дома, посматривали сверху на лагерь. Они знают: близится разлука моряков, работавших на стапеле, с уходящими товарищами. Сто пятьдесят человек морских солдат поплывут сражаться в море против Франции! Налет грусти заметен на заморских людях!
Капитан ходит в последние дни с юнкером Корниловым, и они как будто плачут. Сэнсэ-капитану очень жаль оставлять здесь сына своего друга. Тот хочет ехать на войну, где храбро сражается его отец, командуя всеми русскими императорскими войсками и флотом против англичан и французов. А сэнсэ не хочет его брать с собой, оставляет в Японии. Это так понятно; наверное, у Корнилова один только сын. А государь не должен взять на войну единственного сына у отца. Такого закона нет, но умные князья так поступают, а умные везде одинаковы, как и дураки. А сын Корнилова, наверно, хочет к отцу, чтобы сражаться под его начальством. А сэнсэ, видно, обещает все отцу рассказать про сына, но не берет его с собой.
Путятин и сэнсэ оставляют тут юнкеров в надежде, что война закончится и будет меньше опасностей, когда мальчикам придется идти домой.
Вот что узнали, о чем догадались и что поняли японцы деревни Хэда, наблюдая за подготовкой русских к плаванию.
А капитан и юнкер опять гуляют вместе, по дороге среди полей и храмов, останавливаются и говорят.
На второй день пасхи адмирал, с утра помолившись в церкви, а потом на могиле Букреева, давал в храме Хосенди обед своим офицерам и американцам. Были: Вард, Рид и Дотери. Говорили о России и Америке, о залежах угля в Сибири и на Сахалине, о будущей великой торговле через Тихий океан.
«Мы – всегда идущие вперед! – хотел бы заявить Рид после первого бокала виски. – Может быть, мы и воры, но в самом возвышенном и благородном смысле слова. И мы не стыдимся! Но это мы! И наш первый генеральный консул в Японии тоже будет авантюристом. Никто порядочный сюда не поедет. Все же мы идем с вами на Камчатку, рискуя жизнью и нашими семьями!»
– Как хорошо поют ваши матросы, – заметил Дотери.
Людям, по договоренности с властями, не разрешали выходить на вытоптанную площадку у лагеря, чтобы погулять, петь песни и повстречаться со знакомыми.
Пускай моги-ила меня нака-ажет, –
затянули несколько голосов.
За то, что я тебя-я-я люблю-ю.
Трое молодых матросов проходят мимо двора храма Хосенди и могилы товарища. Идут и не боятся. Наверно, перелезли забор и ушли.
Но я моги-и-илы не устра-шу-у-уся...Кого люблю-ю я, с тем-ем помру-у...
– Отставить! – выходя к воротам, приказывает дежурный офицер.
– Адмирал!.. Мы все с восторгом идем к вашим берегам! Храните наши семьи... – восклицает Дотери.
– Ни волоса не упадет с их голов!
– А мы перевезем за три вояжа всех вас...
Дотери сильно напился, и разговор пошел на откровенность.
– А что бы вы делали, если бы не мы? Но дайте деньги! Хорошая оплата! Америка и Россия – друзья! И за хорошие деньги мы вас спасем всегда... Вечные друзья!
– И союз? – спросил Лесовский.
– Союз! Да!
– А если наши враги заплатят больше?
Дотери выложил оба кулака рядом с волосатым кулаком Лесовского. Потом посмотрел остекленевшим взором, развернул ладони и положил на стол обе руки крест-накрест, медленно опуская на них голову, и замолк, но в силах придумать сейчас ясного ответа... В таких случаях надо уклониться, сделать вид, что мертвецки пьян. Лучше всего притвориться, будто уснул. Только неправдоподобный ответ мог бы понравиться свирепому капитану, который, говорят, дерется умело и часто. Идет с нами!
...Сегодня праздник в России, праздник и у детей Путятина. И в Петербурге! Там миллионы уходят на выплату жалованья множеству генералов и чиновников. А по сути – зря. Но как избежать? Никогда прежде об этом не думал Путятин. И он сам может жить гораздо скромней и лучше. А то соришь деньгами по общему обычаю. Пасхальный праздник – обиды одних и самодовольство других. Там сыплются ленты, звезды, ордена, награды, да не такие, как у нас. Я пятьдесят человек произвел! А там – пенсионы! Сколько при этом интриг! Лесть, обманы... Мы здесь живем и рвемся отсюда, а ведь здесь мы почти без предрассудков, как независимые. А там живо укажут всем свое место... Мы тут отвыкли от подлости. А что же будет, когда опять придется входить в свою среду в Петербурге!
– Японцы пришли! – появляясь, сказал Пещуров с недовольным лицом. – К вашему превосходительству, Уэкава Деничиро...
– Просите...
«Неужели Уэкава явился поздравить?»
Во двор японцы вошли толпой. Уэкава с переводчиком прошли к адмиралу и почтительно поклонились. Уэкава смелый, острый на язык. Сегодня он не в мундире, а в старинной японской одежде из прекрасных шелков, тяжелых, с цветами, и о двух саблях.
– Посол и адмирал Путятин! Поздравляю вас со светлым праздником, – сказал он по-русски. – Очень радуемся, что вам весело и приятно.
– Спасибо, Уэкава-сама, тронут, благодарю вас... Садитесь с нами...
Уэкава продолжал по-японски:
– Мы видим теперь, что пост у вас окончился. Мы готовы сделать для вас все, чтобы условия жизни не были скудны.
Уэкава улыбнулся дружелюбно.
– Да, благодарим вас за три тысячи яиц.
– Мы просим принять наше разрешение и повторить его вашим людям, чтобы не сидели за городьбой в дни праздника. Есть разрешение им дополнительно выходить на расстояние половины ри от ворот, совершенно свободно и независимо, как вы найдете возможным, адмирал... К морю или в цветущий лес. Пожалуйста, получите...
Улыбка Уэкава расплылась еще шире, и он набрался решимости по пословице: «В улыбающееся лицо не пускают стрел!» У него был такой радушный вид, словно он собрался христосоваться.
– Поэтому... вам... адмирал и посол... Вашим людям, которыми мы все восхищены... и благодарны... и от японского правительства... как подарок офицерам и матросам за хорошую работу... мы прислали в подарок... публичный дом... бардак! – пояснил он по-русски. – Примите, ваше превосходительство...
– Что? – тихо спросил адмирал.
– Девицы все очень чистые и здоровые... Дело свое знают... Некоторые могут быть для офицеров...
Путятин на миг растерялся. Вот тебе и пасха! И редька с постным маслом! Занятия батюшки с матросами и юнкерами! Неужели так ничего не помогло? Евфимий Васильевич вспомнил надпись, которую прочитал на чертеже. Значит, японцы следили и все замечали! И дождались удобного для них срока! Они все же решились. Пост, мол, закончился! Зачем же лицемерие! А я еще роздал награды, произвел в чины... Ну, что тут делать адмиралу?
– Здание бардака уже построено.
– Где? – спросил Лесовский.
– Вот тут близко, гораздо меньше чем на расстоянии половины ри от ворот лагеря. Уже открыто и оборудовано.
– Это двухэтажный дом?
– Да, да...
– Это вы с ним так спешили?.. Так ведь там дворе Управления Западных Приемов.
– Да, да, дворец. Так точно. Дворец для... для западных приемов!
На улице раздались крики и топот бегущей массы детей. Быстро вошел Можайский. У него в руках бумажный змей, двухлопастный, а между плоскостями сидит, как в экипаже, фигурка человека в мундире.
– Только что запускали, и очень удачно, Евфимий Васильевич!
– Также имеется обширная гостиная для общества. Некоторые девицы еще не переехали в свои роскошные квартиры. Они находятся на корабле, – добавил Уэкава, не обращая внимания на змей-самолет.
– Да, какие-то девицы сбежались с корабля и так радуются сейчас, смотрят, как наши пляшут, и сами хлопают в ладоши, совсем как барышни на параде, – не зная сути дела, сказал Можайский.
Путятин со злости на Можайского побледнел, но смотрел на Уэкава.
...С утра в этот второй день пасхи матросы, как всегда, не смели выйти без дела, они кучками сидели у ворот, от которых нельзя отойти, или во дворе, глядя через ворота, как в тюрьме или в сибирском пересыльном бараке. Хорошо бы на траве полежать! А в лагере редкие травинки пробиваются лишь у самых столбов.
