Валентин Пикуль - Битва железных канцлеров
– Нет, – крикнул он хрипло, простуженно, – вы не Христос, а я не Пилат… Помните, вы говорили, что каждый политик подобен высокой колонне. Пока она торчит на пьедестале, никто не берется ее измерить. Но стоит ей рухнуть, как все накидываются измерять ее высоту… Вы рухнули, сир!
Свернув с аллеи, он поскакал прочь, давя копытами лошади кочны неубранной капусты, растаптывая стебли гниющей спаржи.
Берлин ликовал! Королева Августа часто появлялась на балконе замка, не уставая раскланиваться перед депутациями верноподданных. Своего лакея-лотарингца, знавшего французскую кухню, она отправила под Кассель, где в замке Вильгельмсгёе отвели покои для пленного императора. «Корми его досыта, – наказала Августа, – как и он кормил в Париже моего короля». 4 августа в замке появился Наполеон III, швырнул в угол кепи.
– Что вам угодно? – сразу же спросили его.
– Только покоя… О, и библиотека! Чья она?
– Жерома Бонапарта, вашего дяди.
– Как раньше назывался Вильгельмсгёе?
– Наполеонсгёе.
– Прекрасно! – сказал Наполеон…
Здесь его навещал железный канцлер Бисмарк.
О чем они беседовали – это осталось тайной истории.
* * *Париж слишком бурно воспринял известие о драме в Арденнах; было еще темно, когда протопал батальон Национальной гвардии (составленный из одних лавочников-буржуа).
– Отречения! – вопили они. – Требуем отречения…
Следом прошел батальон парижских пролетариев:
– Не отречения, а – свержения… Долой!
Рассвет 4 сентября Евгения встретила словами:
– Не уготован ли мне эшафот, как и Марии-Антуанетте?
В шесть утра она прослушала мессу. Потом председательствовала в совете министров. Разговоры велись полушепотом, словно в Тюильри лежал покойник. Телеграммы с фронта поступали одна тревожнее другой. Парижский губернатор Трошю сказал, что он, как верный бретонец и благочестивый католик, отдаст за императрицу свою жизнь, но посоветовал сейчас не появляться на публике.
– Пожалуй, – сказала женщина, уходя…
Вокруг Тюильри стояли, чего-то выжидая, тысячи парижан. Компаньонка Лебретон подала на подносе остывший завтрак. Евгения Монтихо, не отходя от окна, съела тартинку. Был третий час дня, когда к ней проникли послы – венский князь Мёттерних и сардинский граф Коста Нигра (давний обожатель). Венец сказал, что оставил карету на набережной – к ее услугам.
– Хорошо, – отвечала Монтихо. – Французская история повторяется. Но я не стану ждать, когда мне отрубят голову…
Она появилась возле решетки Тюильри: толпа сразу заградила ей выходы к набережной. Пришлось вернуться. Лебретон где-то отыскала связку ключей от картинных галерей Лувра; через торжественные залы они вышли на площадь Сен-Жермен л’Оксерруа, где народу было немного. Меттерних и Нигра поспешили к набережной, обещая вернуться за женщинами с посольской каретой. Уличный гамен вдруг радостно закричал:
– Вот же она! Вот наша императрица…
Лебретон остановила проезжавший мимо фиакр. Монтихо, как испуганная кошка, пружинисто запрыгнула в глубину кареты.
– Боже, – обомлел кучер, – кого везут мои клячи!
С недобрым намеком он похвастал, что у него дома есть кухонная «гильотинка» для нарезания сыра. Но не дай бог подставить под нее палец… Монтихо опустила на лицо густую сетку вуали. Лебретон вспомнила адрес своего зубного врача Томаса Эванса – американца, жившего в Париже. Дантиста дома не оказалось. Он появился к вечеру. Монтихо ему сказала:
– Увы, это я! Счастье так переменчиво…
Появился и доктор Крэн (англичанин).
– Вы уже непопулярны, – деликатно намекнул он. – А что у вас есть, помимо этой вуали и пары перчаток?
– Еще два носовых платка.
– И все?
– Еще паспорт, который в последнюю минуту передал Меттерних, но по ошибке он выписан на чье-то мужское имя.
– Ложитесь спать, – распорядился Эванс…
В половине пятого утра Монтихо была уже на ногах. Поверх платья из черного кашемира набросила плащ с узким белым воротничком, надела шляпу «дерби» с вуалью.
– Я готова, – сказала она. – А вы?
Лошади быстро миновали предместья Парижа, в сельской глуши сделали первую остановку. Эванс с Крэном зашли в дорожный трактир, где как следует выпили и закусили. Вернулись в фиакр с бутылкой дешевого вина и стаканами; женщинам дали по ломтю хлеба и кольцо жирной булонской колбасы.
– Все это, – сказала Монтихо, с удовольствием закусывая, – напомнило мне бедную юность. Боже, неужели это была я? Мне казалось, нет птички, которая бы не пела для меня…
К полудню лошади выдохлись. В живописной местности Аганто врачи купили последний номер парижского «Фигаро».
– Ну, и что там написано обо мне?
– О вас ни слова, – мрачно ответил Крэн.
– Что ж, так всегда кончается слава.
– А в Париже уже республика, – прочитал Эванс.
– Выходит, я вовремя удрала. Моя голова не годится для ящика с отрубями… Кто же возглавил правительство?
– Губернатор Парижа – генерал Трошю.
– Подлец! – сказала Монтихо. – Еще вчера он ползал в ногах, как червяк, и лизал мой подол, давая клятвы не оставить меня в беде… Теперь этот бабник поставил свою кровать прямо на вершину баррикады! Ну и свинья же этот Трошю…
За 30 франков купили новый экипаж, впрягли в него свежих лошадей. С резвостью, отмахивая хвостами жалящих слепней, лошади покатили беглянку к морю. Евгения не считала свое дело погибшим: лишь бы кончилась война, а там она вернется… Из Пасси путь лежал в приморский Довиль. В номере дешевой гостиницы для моряков она сразу рухнула на постель:
– Какие пышные подушки! Это даже слишком роскошно для меня. Почему я не хозяйка этого отеля? Будь я женою местного нотариуса, мне бы уж не пришлось волноваться… О, из окна я вижу берега Англии, где встречу сына! Надеюсь, – сказала она компаньонке, – что мой муженек, страдающий почками, скоро так надоест Бисмарку, что он его прогонит подальше…
Лежа, она сбросила с ног туфли, упавшие на пол, и сразу уснула. Эванс обнаружил в соседней гавани Трувиля яхту «Газель» английского полковника Джона Бургойна, путешествовавшего по белу свету. Бургойн согласился перегнать яхту в Довиль. Здесь он принял на борт императрицу с компаньонкой и сразу поднял паруса. Ла-Манш встретил их страшной бурей (во время которой трагически погиб со всем экипажем британский фрегат «Кэптэн».) Но полковник оказался замечательным спортсменом: его маленькая «Газель» стойко выдержала удары волн и ветра. 9 сентября яхта вошла в устье реки Солент; на берегу Англии тихо блеяли курчавые овечки. Оглушенная штормом, экс-императрица Франции первым делом опустилась в траву, долго расчесывала гребнем длинные мокрые волосы, скрипящие от морской соли. Из ближайшего трактира ей принесли сэндвич и газету; она узнала, что ее сын уже здесь, а муж еще в немецком плену. Королева Виктория прислала за беглянкою экипаж; через два часа быстрой гонки по отличным твердым шоссе Евгения Монтихо была на вилле Чизльхерст, где порывисто обняла сына.
– Лулу, Лулу, – шептала она, целуя мальчика в глаза, – неужели, милый Лулу, тебе не носить короны Франции?..
…Через несколько лет она пожалела два шиллинга и купила ему кавалерийскую сбрую в лавке подержанных вещей. В жестокой схватке с зулусами подпруга лопнула, и Лулу погиб, исколотый африканскими стрелами, из-за двух шиллингов, которых для него пожалела мать… Евгения Монтихо умерла в 1920 году – одинокой и мрачной старухой, всеми давно забытая.
Флоту быть в Севастополе
Была теплая дождливая осень, которую Горчаков проводил в Царском Селе… С наивным видом он спросил Милютина:
– Вы, как военный министр, объясните, что там происходит? Базен туда, Мольтке сюда. Читаю газеты – не разберусь.
Милютин снисходительно пояснил:
– Быстрая мобилизация – гарантия победы. Наполеон хотел вломиться за Рейн и разом покончить с немцами. Но опоздал. Они разбили Мак-Магона и Базена по отдельности, вклинились между ними, не дав им соединиться. Шалонская армия сдалась при Седане, а Базена они заперли в Меце… Вкратце так!
Пожевав впалыми губами, Горчаков сказал:
– Кто вам атташирует в прусской ставке? Драгомиров?
– Нет, граф Голенищев-Кутузов… По его мнению, количество фронтовых ужасов должно отвратить всех немцев от военного ремесла на сотню лет вперед. Так он пишет.
– Они же там… кормятся, – фыркнул Горчаков.
Пришла телеграмма: 18 сентября осажденный Париж закрыл ворота, а ставка прусского кайзера перенесена в Версаль.
– Но я, – сказал Горчаков, – не могу желать и поражения Пруссии, ибо это повлекло бы усиление венских позиций!
24 сентября в Царском Селе появился Тьер, весь в черном. Еще с порога, трагически заломив руки, он крикнул:
