Евгений Анташкевич - Харбин. Книга 1. Путь
Лик святителя Николая Мирликийского осветился повеселевшим огоньком, и Кузьма Ильич увидел глаза Чудотворца. Икона была написана недавно, всего несколько лет назад, когда Кузьма Ильич таким особенным образом избавился от нищенства в Благовещенске и здесь, в Харбине, у Адельбергов, обрел и дом, и семью. Глядя в глаза Чудотворца, Кузьма Ильич вспомнил, как в первые же дни, когда он появился в этом городе, он пошёл по всем православным храмам и услышал, что на окраине заложили мужской Казанско-Богородицкий монастырь, и он стал ходить туда и помогать строителям и устроителям, чем мог. Он таскал камень, месил известь и присматривался к старцу, о котором говорили, что тот пишет иконы. В один летний день, когда здание храма уже было построено, он забрался на леса к богомазам и попросил не отказать ему и разрешить подносить плошки с красками и мыть кисти. Старший богомаз, лежавший на лесах под самым куполом, приподнялся на локтях, посмотрел на него и только спросил:
– А силёнок хватит по лесам лазить?
Тельнов оглядел худое тело богомаза в испачканной известью светлой полотняной рясе и спросил сам:
– А мы, батюшка, отец Акинфий, не в одних с вами летах?
Отец Акинфий смочил большую кисть в подвешенном к лесам ведре с водой, улёгся на спину и стал мочить штукатурку.
– Может, и в одних, да только мы привычные, который год на лесах живём. – Он взял кисть потоньше и стал наносить её острым деревянным концом контуры рисунка. – А как зовут тебя, мил-человек?
– Тельнов! Кузьма Ильич Тельнов!
– Доброе прозвище, Кузьма Ильич, а сам откуда будешь, из каких мест?
Вот так, стоя на лестнице, под самым куполом храма Кузьма Ильич познакомился с отцом Акинфием.
«Хороший мастер! – думал Кузьма Ильич, глядя на икону. – Как написал! Когда мне горько, Чудотворец смотрит на меня строго, мол, терпи! Когда мне радостно, он смотрит радостно, мол, радуйся!»
Он поправил очки и вгляделся в глаза святителя. Седой старец с редкими белыми волосами смотрел на него добрыми глазами и будто говорил: «А ты и терпи, и радуйся!»
Тельнов взял тряпицу, которую всегда держал поблизости, и стал протирать стекло поверх иконы. Отец Акинфий запретил ему закрывать лик стеклом, но Кузьма Ильич его ослушался, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь поцарапал её или она выгорела на свету. Он протирал стекло и думал, обращаясь к Николаю Угоднику: «Много ты спас людей из паствы твоей! Надоумь и мою старую голову, как спастись! Как уберечься от соблазнов, как жить так, чтобы грехи мои были не слишком велики и тяжки, как быть угодным близким моим, как избавить от болезни внучка моего, хоть и неродного, а он мне ближе, чем родной! Научи меня жить на благо и по совести!»
Он встал на колени и тихо, чтобы не быть услышанным, начал читал тропарь.
Когда Анна вернулась в детскую, грелка, наполненная льдом и обёрнутая полотенцем, уже лежала на кровати рядом с Сашиной подушкой. Она снова подумала: «Хороший старик, добрый и к Сашику ласковый, и вправду как родной дедушка».
Глава 8
Утро следующего дня было суетным.
Анна, просидевшая с Сашиком всю ночь, разбудила Александра Петровича и послала его за врачом. Когда он вернулся с известным на весь Харбин доктором Казим-Беком, Сашик ещё спал, но его лоб горел жаром, и дыхание было горячим и прерывистым. Казим-Бек откинул одеяло, расстегнул пижаму и стал слушать. Сашик проснулся, он послушно и «дышал» и «не дышал», переворачивался на бок и снова ложился на спину. Когда Казим-Бек закончил осмотр и с Анной вышел из детской, рядом с Сашиком остался Кузьма Ильич.
– Воспаление лёгких, уважаемая Анна Ксаверьевна, благодарите Бога, что одностороннее.
Анна сложила руки на груди и посмотрела на врача с мольбой.
Доктор продолжал:
– Мне Александр Петрович, когда приехал, вкратце рассказал, поэтому на первый случай я прихватил с собой вот эти лекарства. – Казим-Бек раскрыл саквояж и достал тёмную склянку и несколько порошков. – Возьмите! Меряйте температуру каждый час… и рецепт. Я приеду завтра в это же время. Это пока всё, что я сейчас могу.
* * *После того как Александр Петрович привёз Казим-Бека и оставил его с Анной, он ненадолго сходил на службу и вернулся домой. Анна, не спавшая всю ночь, сидела в детской, рядом с ней был Тельнов, он пытался шёпотом развлекать её разговорами, потому что было видно, что Сашик спит.
Когда Александр Петрович пришёл, то уговорил Анну пойти отдохнуть, а сам остался с сыном. Кузьма Ильич тоже остался в детской и, как показалось Александру Петровичу, имел виноватый вид. И тут, глядя на старика, он вспомнил свою вчерашнюю последнюю мысль, перед тем как заснуть, мол, не промах ли это Кузьмы Ильича, что Сашик простудился, однако спросил про другое:
– Откуда в вас столько азарта взялось? Никогда не ожидал!
Тельнов поёжился и зажал кисти рук между коленями.
– Грешен, батюшка! – ответил он и замолчал, потом увидел, что Александр Петрович смотрит на него с улыбкой. – Я, знаете ли, в интересном месте в Москве жил…
– Помню, – сказал Александр Петрович. – Где-то на Моховой…
– На Воздвиженке, в университетских квартирах, мои тётки прислуживали в профессорских семьях…
– Вы рассказывали!
Кузьма Ильич оживился:
– Так, знаете ли, с одной стороны – свет просвещения, а с другой – темень и невежество…
– Вы имеете в виду университет и Охотный ряд?
– Так точно! И оказался я между двумя, можно сказать, стихиями! – Тельнов заметил, что Александр Петрович смотрит на него с некоторой ехидцей.
– Вот вы улыбаетесь эдак интересненько, а я тогда хлебнул, знаете ли, не приведи господь! В юности, вернее сказать, в детстве, сошёлся я с купеческими… Разбитные были, веселые, тут вам и картишки, и выпивка, и даже подворовывали, был грех… Однажды, – он горько усмехнулся, – был даже схвачен за руку и нещадно бит их же, заметьте, отцами! Им-то ничего, а мне досталось по первое число! По сию пору помню! – Тельнов разговорился, его голос стал громче, но он опомнился, опасливо оглянулся на спящего Сашика и дальше говорил уже шёпотом: – Потом, уже в юности, к студентам прибился. Свободно, знаете ли, мыслящим…
– И тоже досталось?!
– А как без этого? – Он поёрзал. – Тут дела посерьёзнее начались, уже с полицией. Студентам опять ничего, а я сирота сирый, кто защитит? Тётки мои ничего и слышать не хотели! Им про меня, тогдашнего, что тюрьма, что каторга. Однако вовремя одумался! Присмирел, стал учиться, сам, по книжкам, благо их в профессорских квартирах было без счёту. Они же иной раз, видя мою любознательность, помогали, профессора, и советом, и задачки помогали решать, сами их ставили. Их дети меня чурались, мол, прислуга, а студенты много помогали! Но самое-то главное, уж не помню, кто это был, помню только, что приват-доцент! Имя-отчество помню, Алексей… как его?
– Не важно! Я с ним не знаком, – «помог» Александр Петрович.
– В карты они играли! Много играли, серьёзно, а я рядом был, сукно протирал, колоды мешал и наблюдал. Много наблюдал. Вот кое-чему и выучился, и в винт, и в покер, и в преферанс. Так иной раз, когда компания не складывалась, и меня за стол сажали, не в «коммерческую», с меня что же было взять! Они это называли «свидетелем»! Однако выучился я, надо сказать, изрядно!
Александр Петрович внимательно слушал Тельнова.
– Это я заметил! Вы ловко и тасовали, и сдавали, за вашими руками было не уследить!
– Это не самое сложное…
– А что же?
– Самое сложное – удержаться от игры!
– Не совсем понимаю. – Александр Петрович увидел, что Сашик повернулся на бок и раскрылся, он прикрыл его одеялом, и несколько секунд они молча ждали. – Что же в игре плохого, все играют! И время проведёшь, и гимнастика для ума!
– Согласен! – Тельнов развёл руками. – Самое плохое то, Александр Петрович, что – азарт!
Адельберг снова удивился:
– Зачем же тогда садиться за стол, если нет азарта? – Он видел, что Тельнов хочет что-то рассказать, но что-то ему мешает, и решил помочь. – Наверное, Кузьма Ильич, вы Достоевского излишне перечитали или Сухово-Кобылина!
Тельнов помолчал, потом вышел из детской и через пять минут вернулся, неся в руках старый, с потертыми углами, хорошо знакомый Александру Петровичу кожаный футляр для пенсне.
– Вот всё, что от него осталось!
– От Достоевского или Сухово-Кобылина? – пошутил Александр Петрович.
– От старшего нашей телеграфной команды, поручика Новожилова, вечная ему память.
Такой неожиданный ответ смутил, и Александр Петрович решил потерпеть с расспросами.
– Извините, я не знал!
– Это было в шестнадцатом. – Тельнов не стал дожидаться вопросов и медленно и задумчиво начал рассказывать. – Наша команда, которая состояла при штабе дивизии, располагалась в четвертой линии окопов. Это было поздней осенью, как я уже сказал, шестнадцатого года; мы стояли тогда почти без боёв. Немец был через речку, неширокую в нашем месте, но после дождей она разлилась и превратилась в сущее болото. То есть она и осталась неширокой, но поднялась, затопила окрестности и дней десять потом стояла болотом. Мы никуда не двигались, ждали, когда подсохнет или замёрзнет, и только постреливали. А со временем и это надоело! Иногда подолгу молчали. Немцы каждую ночь осветительными ракетами баловались, от пластунов от наших, – они одни только ходили, туда-сюда, правильно сказать – плавали. Ну тут, конечно, все и затосковали. Сами помните, когда бои – страшно, а когда затишье – скучно! Хоть пей! Но у нас с этим было строго, начальник полка расстрелял двоих, которые у местного населения самогон таскали… И что было делать в такой обстановке? Как прикажете время коротать? Ну и засели мы за ломберный, с позволения сказать, стол!
