Михаил Щукин - Черный буран
Он все решил сделать сам, не посвящая в свой тайный замысел ни одного человека.
Поезд из Омска вышел рано утром. Семирадов, расположившись в отдельном купе, защелкнул дверь изнутри на замок, снял с себя портупею с кобурой, наган переложил в карман галифе и придвинулся почти вплотную к стеклу вагонного окна, за которым медленно, плавно покачиваясь, проплывала летняя степь — пышная, зеленая, украшенная голубыми блюдцами озер, которые вспыхивали и искрились под солнцем. Белесый ковыль уронил свои растрепанные макушки, и они покоились в безветрии, словно огромный ковер, сотканный невидимыми руками. Иногда возникали над степью коршуны, размашисто чертившие свои круги, и Семирадов невольно задерживал на них взгляд, следя за свободным полетом, пытался вспомнить песню, в которой человек завидует вольной птице, потому что сам не может взлететь, но вспомнить никак не мог и только покачивал головой, невесело думал: «Ни полетать, ни вспомнить… Только землю топтать… А сколько ее топтать еще отмерено? Одному Богу известно…»
Семирадов прекрасно понимал, что времени у него — в обрез. Понимал, что попал под колпак и выскочить из-под него, находясь в Омске, едва ли удастся. Сложившиеся обстоятельства не оставляли ему никакого шанса, кроме одного — почти безумного, на который он решился. «Впрочем, хватит об этом, господин полковник, хватит! Чем больше думаешь, тем голова глупее. Давай займемся чем-нибудь полезным». Семирадов достал папку со служебными бумагами, раскрыл ее на узком столике и принялся читать донесения, поступившие в Ставку из Новониколаевского гарнизона. Донесения были неутешительными: боеспособность тыловых частей отвратительна, вокруг все наглее действуют партизанские отряды, выходят к железной дороге и устраивают диверсии; дисциплина падает, дезертирство принимает огромные масштабы, даже в офицерской среде… Семирадов со злостью захлопнул папку: везде одна и та же картина. Страшная и жуткая в своей обнаженности картина неминуемого и скорого поражения. «Я во всем прав! Прав, прав, тысячу раз прав, уважаемые господа!» — Семирадов засунул папку в свой походный портфель и вслух, будто обращаясь к невидимым собеседникам, твердо произнес:
— Прав!
На Новониколаевском вокзале его встретил помощник военного коменданта — молодой розовощекий поручик, в новеньком обмундировании и скрипящих ремнях, похожий на раскрашенного игрушечного солдатика. Поручик был услужлив и расторопен: перетащил тюки в пролетку, на козлах которой сидел пожилой солдат-кучер, доложил, что для господина полковника подготовлена отдельная комната в казарме военного городка, что комендант ждет завтра к двенадцати часам дня, и учтиво спросил: какие будут приказания?
— Поехали, братец, в казармы, определимся на постой, а там видно будет.
— Есть, — четко козырнул поручик, и приказал кучеру: — Трогай. В казармы.
Расположившись в отведенной ему комнате и найдя ее вполне приличной, Семирадов попросил поручика оставить в его распоряжение пролетку и кучера:
— Я хочу вечером несколько частных визитов нанести. Город, надеюсь, ваш служивый знает?
— Так точно, господин полковник, как свои пять пальцев, он местный. Доставит в лучшем виде.
— Вот и замечательно. Благодарю вас, господин поручик.
Вечером, когда поползли поздние летние сумерки, Семирадов призвал кучера и приказал, чтобы тот нашел лопату, доски и перенес тюки в пролетку, пояснил:
— Работу надо будет сделать небольшую…
Кучер кивнул, одернул мешковато сидевшую на нем гимнастерку и через полчаса доложил, что все исполнено.
Выехали из военного городка уже в темноте.
Пролетка покачивалась, колеса неслышно катились по пыльным улицам. Семирадов настороженно поглядывал по сторонам, коротко приказывая кучеру, куда ехать. В Новониколаевске он был уже в третий раз и ориентировался здесь безошибочно. Миновали Будаговскую улицу, свернули налево, и дорога потянулась на пологий подъем. В это время из-за реденьких тучек величаво поднялась круглая красная луна и округа наполнилась блеклым, шатким светом. В этом свете в стороне от дороги четко проявилась высокая береза с длинными и кривыми сучьями, под березой лежал плоский четырехугольный валун.
— Стой, — приказал Семирадов.
Кучер натянул вожжи, остановил коня и обернулся — лицо его, залитое мертвенным светом, было донельзя удивленным: зачем сюда заехали? Он уже открыл рот, чтобы задать этот вопрос, но не успел: пуля вошла ему в грудь. Кучер откачнулся, падая на спину, лошадь дернулась от звука выстрела, но Семирадов успел перехватить вожжи и пролетка, прокатившись еще немного, остановилась как раз возле березы.
Лошадь, испуганная выстрелом, тревожно всхрапывала, пятилась назад, и в ее глазу, широко раскрытом, отражалась красная круглая луна. Семирадов, успокаивая, погладил ее по шее и тихо прошептал:
— Ладно, ладно, не бойся… Нет у меня другого выхода, нет…
Привязал лошадь к березе, снял с себя портупею, китель и, оставшись в одной нижней рубашке, отвалил на сторону тяжелый валун, принялся копать землю. Копал долго, упорно, не давая себе передышки, до тех пор, пока не образовалась довольно глубокая прямоугольная яма. Семирадов старательно выложил ее досками, опустил на них кожаные тюки, засыпал яму землей, а сверху придавил каменным валуном. Оставшуюся землю раскидал вокруг по траве, чтобы ее не так было заметно.
И только завершив всю эту работу, он позволил себе закурить. Прятал в ладони огонек папиросы, поглядывал на пустую дорогу и все оттягивал момент, когда надо будет завершать начатое дело. Покурил, постоял еще немного и, вздохнув, начал стаскивать с себя сапоги и галифе.
Через несколько минут убитый кучер, переодетый в форму полковника, лежал на сиденье пролетки, а сам Семирадов, переодетый в штатское, сидел на облучке и разбирал вожжи, шептал:
— Прости, братец, нет у меня другого выхода, нет…
Через полчаса на подъеме от улицы Будаговской к Николаевскому проспекту громыхнул, озаряя ночь яркой вспышкой, сильный, раскатистый взрыв, который вдребезги разметал пролетку, солдата-кучера, который в ней был, раскромсал на куски лошадь, и, когда подоспел патруль, то он только и обнаружил большую воронку, обломки от пролетки, оторванные ноги в разодранных сапогах, изуродованное до невозможности тело и обожженный полковничий погон, отлетевший до самого тротуара и тускло поблескивающий при неярком свете фонаря.
Похоронили полковника Семирадова, как распорядился начальник Новониколаевского гарнизона, в закрытом гробу и без всяких пышностей. Дали прощальный залп над могилой, и офицеры, присутствовавшие на похоронах, торопливо разъехались с кладбища, словно торопились поскорее избавиться от печальной обязанности. Следствие, которое начали вести после гибели полковника люди из контрразведки, ничего не прояснило и само по себе скоро зачахло.
Сам же Алексей Семенович в это время, когда его хоронили, ехал на восток, пил чай и старался изо всех сил, чтобы не показать окружающим, что в штатском костюме с непривычки он чувствует себя не совсем удобно. Поэтому редко выходил из купе, в разговоры с попутчиками почти не вступал и все смотрел в вагонное окно, за которым, сменив степь и березовые колки, стеной вставала темно-зеленая угрюмая тайга. Он скользил по ней, не всматриваясь, равнодушным взглядом и думал о том, что, согласно его приказу, Каретников скоро прибудет в Новониколаевск и осядет в городе как мирный обыватель, что верные ему люди, расставленные по цепочке на Транссибирской магистрали, затаятся до времени и будут ждать распоряжений, что сам он, добравшись до Харбина, до конца исполнит свой офицерский долг, как он его понимает. Неожиданно вспомнилось ему лицо солдата-кучера, залитое мертвенно-бледным лунным светом, и он тяжело вздохнул, сделав себе заметку на память, чтобы не забыть: «Пусть Каретников перезахоронит раба Божьего по-человечески, а в мой гроб, если сунутся проверять, а в гроб… хорошее лекарство от любопытства. Господи, прости меня!»
И он украдкой, повернувшись спиной к попутчикам, торопливо перекрестился.
А за вагонным окном медленно проплывала тайга — темная, безучастная ко всему, и казалось, что ей не будет ни конца, ни края до самого скончания века.
6Чем старательней пытался Василий укрыться от войны, тем неожиданней она его догоняла, словно задалась целью: в покое на долгое время не оставлять.
Вот и снова настигла, будто из-за угла вывалилась.
Узнав от доктора Обижаева, что Шалагины получили из Харбина известие о Тонечке и что теперь сами собираются туда отправиться, Василий, выбрав время, пришел в дом на Каинской улице. Фрося, открыв ему дверь, сразу же выложила: весточка действительно пришла, Тонечка, слава Богу, объявилась и находится теперь в Харбине, где служит по какому-то тыловому ведомству. Сергей Ипполитович и Любовь Алексеевна, получив эту весточку, несказанно обрадовались и даже собрались поначалу ехать в Харбин, но решили в самое последнее время поездку отложить, потому что Любовь Алексеевна прихворала.
