Паринуш Сание - Книга судьбы
– Не могу больше! – сказал он.
– Что же вы будете делать? – спросила я.
– Я должен уйти. Уйти отсюда…
Но он не только ушел с работы – он вскоре покинул страну. В тот день, когда господин Ширзади пришел за своими вещами, он попрощался со мной и попросил:
– Передайте от меня поклон вашему мужу-герою!
И он поручил мне прочесть Хамиду стихотворение о том, как расправляются с теми, кто говорит правду.
С уходом господина Ширзади на работе вновь воцарился покой. Даже господин Заргар, неплохо относившийся к господину Ширзади, под конец уже с трудом его терпел. Но я не забыла Ширзади, его глубокую скорбь, страдание, в котором он жил, – я делала все, что в моих силах, лишь бы мои мальчики не выросли такими же разочарованными и ожесточенными, каким был он.
Я старалась, чтобы у нас дома не замер смех. Придумала конкурс анекдотов: кто расскажет свежий анекдот, получает приз. Мы передразнивали, изображали друг друга: я учила сыновей смеяться над собой, над своими проблемами и недостатками. Мы пробовали говорить с разными акцентами. Я уговаривала мальчиков петь, включать погромче стерео или радио, когда передавали музыку, выбирать такую музыку, под которую можно и сплясать. По вечерам, хотя я уставала так, что еле могла пошевелиться, я затевала игры, я щекотала моих малышей, пока они не закиснут от смеха, и мы дрались подушками перед сном. На это тоже уходили силы, но я чувствовала: иначе нельзя. Нужно как-то разогнать мрачную атмосферу, нужно в эти считаные минуты додать сыновьям то, чего они не получают за долгие часы моего отсутствия. Главное – впрыснуть в них радость, чтобы они никогда не глядели на мир глазами господина Ширзади.
Меньше чем через год после свадьбы Фаати родила прехорошенькую девочку с голубыми, как небо, глазами. Она и назвала ее Фирузе – “Бирюза”. Мальчики полюбили ее, особенно Масуд – тот всегда готов был самозабвенно играть с маленькой. Муж госпожи Парвин умер, и она обрела свободу и покой, тем более что дом она благоразумно успела перевести на себя еще при его жизни. И все равно она доброго слова о нем не сказала и так и не простила все то, что он причинил ей в молодости. Зато теперь она много времени проводила с нами – присматривала за детьми, если я засиживалась допоздна на работе, делала почти всю работу по дому, так что у меня оставалось время отдохнуть и поиграть с детьми. В каком-то смысле госпожа Парвин считала себя виноватой в том, что моя жизнь сложилась именно так, как сложилась, и старалась помочь мне в моем одиночестве.
По совету Махмуда Али посватался к дочери уважаемого на базаре торговца. Они обручились, а пышная свадьба должна была состояться осенью в зале, где мужчин и женщин рассаживают по отдельности. Брак был устроен Махмудом, и старший брат обещал всяческую помощь и поддержку, согласившись на любые идиотские требования, какие предъявляла семья невесты: это было больше похоже на сделку работорговцев, чем на свадьбу. Отец сокрушался: “У нас нет таких денег… К чему эти затеи?”, но Махмуд возражал: “Все вложения скоро окупятся. Увидишь, какое она принесет приданое, какие сделки мы провернем вместе с ее отцом”.
Ахмад же вовсе оторвался от семьи. Никто из нас не любил вспоминать о нем, предпочитали даже не называть его имя. Отец выгнал его из дому. “К счастью, он не знает, где ты живешь, – говорил отец. – Не то он и там затеял бы скандал и требовал бы с тебя денег”.
Ахмад на всех парах несся к своей погибели. Все махнули на него рукой – одна лишь госпожа Парвин виделась с ним порой, а потом тайком рассказывала мне.
– Никогда не видела, чтобы человек так яростно губил свою жизнь, – вздыхала она. – Какая жалость! Красавец был – а теперь ты бы его и не узнала. Наступит день, и его подберут мертвым в канаве где-нибудь в южной части города. Он и жив-то еще только благодаря матери. Никому об этом не говори: если дойдет до твоего отца, ей нелегко придется. Но бедняжка – мать, а он – ее любимый сын. По утрам, когда твой отец уходит на работу, Ахмад прокрадывается в дом, и твоя матушка кормит его, готовит ему кебаб, стирает одежду, а если найдется монетка, кладет ему в карман. Ей и сейчас не скажи, что Ахмад наркоман – глаза вырвет. Бедная женщина все еще верит, что он излечим.
Пророчество госпожи Парвин вскоре сбылось. Но прежде Ахмад сгубил отца. В этой крайней степени падения Ахмад на все был готов ради денег – он явился в родительский дом и принялся сворачивать ковер, чтобы унести его с собой и продать. За этим занятием и застал его, вернувшись, отец. Они схватились. У отца и без того было слабое сердце. Его увезли в больницу, а мы провели несколько дней под дверью реанимации. Потом отцу стало лучше, и его перевели в обычную палату.
Я каждый день приезжала в больницу с детьми. Сиамак уже вырос довольно высоким, казался старше своих лет, и ему без возражений выдали пропуск, а Масуду, сколько я ни просила и ни хитрила, только два раза удалось повидать отца. Сиамак же садился возле дедушки, держал его за руку и все время молчал.
Мы надеялись, что отец поправится, но, увы, инфаркт повторился. Его снова отвезли в реанимацию, и там сутки спустя он возвратил свою жизнь Тому, от кого ее получил. А я лишилась единственной своей поддержки и убежища. С тех пор как Хамид был осужден, я осталась в одиночестве, но только после смерти отца поняла, что его присутствие в жизни, даже на расстоянии, волшебным покровом защищало меня и в самые черные минуты мысль, что он у меня есть, освещала мое сердце. Отца не стало, ослабели и узы, привязывавшие меня к родительскому дому. С неделю я не осушала слез. Но материнский инстинкт велел мне всмотреться в то, что происходит с детьми, и я увидела: мои слезы – ничто по сравнению с глубочайшей молчаливой скорбью Сиамака. Этот ребенок не пролил ни единой слезы и мог вот-вот лопнуть, словно воздушный шарик, в который уже не поместится ни единого выдоха. Матушка, конечно же, ворчала: “Стыдобища! Как Мостафа-хан баловал этого мальчишку – а он и слезинки не выронил, когда беднягу опускали в землю. Каменное сердце”.
Я-то знала: Сиамак переживает гораздо мучительнее, чем видно со стороны. Однажды я попросила Парванэ забрать Масуда к себе, а сама вместе с Сиамаком пошла на кладбище. Я опустилась на колени возле могилы. Сиамак нависал надо мной черной грозовой тучей. Он отводил глаза, уходил в себя, далеко от того места и момента, в котором мы находились. Тогда я заговорила вслух об отце, о том, каким я его запомнила, как он был добр, как опустела без него наша жизнь. Постепенно мне удалось усадить Сиамака рядом со мной, и я продолжала говорить, пока он не разрыдался и не излил все слезы, что так долго копились в нем. Он плакал еще долго и дома – до наступления ночи. Масуд уже вернулся, увидел брата в слезах и тоже заплакал. Я не приставала с утешениями – настала пора избавиться от боли, невыносимо сдавившей их маленькие сердца. И лишь когда слезы унялись, я усадила мальчиков и спросила:
– Как нам себя вести, что делать в память деда? Чего он ждал от нас, как нам жить, чтобы он был нами доволен?
И сама я в этом разговоре поняла: я должна вернуться к обычной, нормальной жизни, вечно храня память о нем.
Через три месяца после смерти отца ушел в иной мир и Ахмад – именно так, как предсказала госпожа Парвин. Подметальщик улиц наткнулся на его труп в южном районе столицы. На опознание пошел Али. Торжественного прощания мы не устраивали, и никто, кроме матушки, вконец согнувшейся под бременем горя, не плакал об умершем. Как я ни старалась вспомнить о нем хоть что-то доброе – не получалось. Я упрекала себя за то, что не скорблю о брате. Оплакивать его я не оплакивала, и все же еще много времени спустя при мысли о нем сердце сжималось безотчетной жалостью.
При таких обстоятельствах Али не мог устроить пышную свадьбу – он просто перевез молодую жену в родительский дом (отец уже несколькими годами ранее перевел дом на матушку). Матушка, одинокая, удрученная, совсем отошла от жизни, переложив хозяйство на невестку. Дверь того дома, который в тяжкие времена оставался для меня единственным убежищем, отныне была для меня закрыта.
Глава четвертая
Середина 1977 года. В стране политические волнения. Ощутимо изменились разговоры, поведение людей. На работе, на улице и особенно в университете говорят гораздо свободнее и отважнее. Условия содержания в тюрьме улучшились, появились кое-какие удобства, сняли ограничения на передачу одежды и еды. Но в моем удрученном сердце не было места надежде, и я не осознавала размаха происходивших перемен.
Оставалось несколько дней до Нового года, в воздухе пахло весной. Погруженная в свои мысли, я вернулась домой и застала там нечто странное: посреди холла громоздились мешки с рисом, большие банки жира для готовки, упаковки чая, овощи, какая-то еще еда. Очень странно. Отец Хамида время от времени завозил нам рис, но отнюдь не такое обильное угощение. С тех пор как закрылась типография, он тоже оказался стеснен в средствах. Подметив мой изумленный взгляд, Сиамак расхохотался и сказал:
