Лабиринт - Яэко Ногами
— О, это будет просто чудесно! — обрадованно воскликнула Мацуко, которой нравилось, когда ее сопровождали интересные и расторопные молодые люди, хотя она даже сама себе в этом не признавалась.
Но Сёдзо уже привык к подобным уловкам Кимико — она просто выпроваживала его. Он поблагодарил и отказался, заявив, что ему еще нужно побывать у господина Хаясэ и он поедет электричкой.
Как только дверь за дамами закрылась, Тацуэ тут же, словно она дожидалась этого момента, отложила газету и, повернувшись к Сёдзо, спросила:
— Значит, вы собираетесь на родину?
— Собирался, но твой отец советует подождать — посмотреть, как сложится обстановка. Он считает, что сгоряча незачем ехать, так как я вряд ли чем смогу сейчас помочь. Пожалуй, он прав. Да и поезда, возможно, не будут ходить.
Желание съездить на родину возникло у Сёдзо не только под впечатлением письма дяди, который настойчиво просил его об этом. Там, в городской библиотеке, находившейся в парке, разбитом на месте руин старинного замка, хранились некоторые интересовавшие его древние рукописи. Разбирая архивы Ато, что он делал прежде всего по долгу службы, дававшей ему какие-то средства к существованию, он наткнулся на интересные данные. В частности, его заинтересовала проблема культурного заимствования у испанцев и португальцев в XVI веке. Поездка на родину давала ему возможность более основательно ознакомиться с этим вопросом по историческим документам.
— Значит, только эти причины? — тоном следователя спросила Тацуэ, насмешливо глядя на него и чуть вздернув верхнюю губу.
— Но какие же еще?
— А это не бегство?
— Почему?
— Признаться, когда вы вчера вечером позвонили, мне пришла в голову именно эта мысль. Торчать в конторе домоправителя и копаться в изъеденных червями бумагах, спокойно взирая на то, что творится вокруг? Нет, он этого, наверно, не вытерпит, подумала я. Как только я узнала о мятеже, я прежде всего подумала о вас. О вас и о Кидзу.
— Что, мол, дождались? Ты это хочешь сказать? — с некоторым раздражением ответил Седзо, хотя, конечно, он был тронут ее заботой.
Хотела этого Тацуэ или нет, но слова ее звучали как насмешка. Это тем более задело Сёдзо, что сам он в душе еще больше насмехался над собой,— над собой и своими прежними друзьями. Пусть их заклеймили как отступников и они забились каждый в свой угол. Но ведь идеи, которыми горели их сердца, не погасли, ведь втайне они оставались им верны! А сейчас их точно громом поразило, они беспомощно озираются вокруг. И, конечно, каждый, презирает себя.
Подперев подбородок указательным пальцем — кожа на ее руке цветом напоминала персик, и такого же оттенка был лак на ногтях,— Тацуэ холодным пристальным взглядом следила за Сёдзо, чуть заметно поводя своими тонкими, подбритыми бровями. Ей нетрудно было понять, что творится у него в душе и что могло вызвать его раздражение, и все же после такого отпора она сразу отказалась от мысли поговорить с ним откровенно, как еще за минуту до этого собиралась.
Она только сказала:
— Можете меня в чем угодно обвинять, но я считаю, что военные делают то, что в принципе хотели бы сделать и вы, но вы-то неспособны на это!
— Дайте сумасшедшему нож, и он покажет чудеса храбрости,— ответил Сёдзо.
— Да, но безрукий и с ножом ничего не сделает.
— Не понимаю! Ты восхваляешь фашистское насилие? — А почему бы и нет?
-— А кто убил Дзюнносукэ Иноуэ и Такуму Дана? 52 Тацуэ промолчала.
— Вполне возможно,— продолжал Сёдзо,— что теперь очередь за стариком Хэйхатиро Инао! А потом их жертвой станет твой отец... Ты и тогда будешь восхищаться энергией фашистов? Если так, то нам говорить не о чем!
Тацуэ так сильно закусила губы, подкрашенные с утра, что они побелели. Последние несколько лет старик Инао, выходя из дому, обязательно надевал на себя панцирь в виде жилетки. В машину он никогда не садился один. Он ездил всегда в сопровождении двух телохранителей из бывших полицейских, которые, загораживая своими спинами окна, защищали его с правой и с левой стороны. А впереди садился его личный секретарь Тамура. Может быть, и не столь серьезные, но все же какие-то меры безопасности принимали и все его друзья, все представители его круга. В домах устраивались потайные ходы во двор, тайники в стенных шкафах спален и другие секретные убежища.
«Пусть эти старики живут в свое удовольствие, но неужели они так дрожат за свою жизнь?» — с какой-то досадой думала Тацуэ каждый раз, когда ей приходилось слышать об этом. Вместе с тем она всегда чувствовала глубокое отвращение к фашизму, и это было совершенно естественно для такой своенравной и вольнолюбивой девушки, как она. Особенно сильную неприязнь питала она к военным — даже независимо от того, в какой мере они олицетворяли фашизм. Она видеть не могла военных, смеялась над ними, презирала их. Она не выносила даже старого генерала — отца Мацуко, а ее родные братья, пехотные офицеры, всегда были ей противны. Высокие, тощие, похожие на жерди, в военных мундирах, они напускали на себя серьезность и важничали— ну точь-в-точь индюки! Однако стоило им подвыпить, как с них слетала вся их чопорность и, не считаясь ни с кем, они хриплыми командирскими голосами по-солдатски начинали сыпать грубыми шуточками и непристойными анекдотами.
Когда Тацуэ разговаривала с Сёдзо, в ней часто пробуждался дух противоречия, и порой она говорила совсем не то, что думала на самом деле. Так было и на этот раз. «Зачем я-так делаю?» — промелькнуло у нее в голове, но, еще не успев отдать себе в этом отчет, она вдруг весело рассмеялась. Ей вспомнился забавный эпизод. Младший брат Мацуко, подполковник, явился к ним с новогодним визитом. Пришел он уже навеселе. Выпив у них изрядное количество виски, он с трудом добрался до двери и, едва переступив порог, поскользнулся и, на потеху прохожим, грохнулся на обледенелую панель, высоко задрав длинные худые ноги в начищенных до блеска сапогах со сверкающими серебряными шпорами. Ну и забавное было зрелище!
«Не полетит ли так же кувырком и нынешний их путч?» — подумала Тацуэ. При этой мысли у нее сразу стало легче на душе, прежний страх исчез, и она снова засмеялась.
— Что тебя так развеселило?—удивленно спросил Сёдзо.
— Да ничего,— ответила
