Побег в Тоскану - Кэт Деверо

штанах, и дон Ансельмо говорил: «А, это сын кузнеца, который живет у дороги на Сан-Аппиано. Кажется, его зовут Даниэле» или «Этого молодого человека я не знаю, но на нем красно-черный платок. Когда придем в ратушу, спросим у анархистов – вдруг кто-нибудь его узнает». Потом он преклонял колени и читал молитву, а я помогала ему подняться.

Наконец мы добрались до центра, но дона Мауро так и не встретили.

– Он наверняка где-то здесь. – Мне показалось, что я должна морально поддержать дона Ансельмо. – В ратуше, вместе со всеми.

– О, я уверен, что он там, – сказал дон Ансельмо, но не особо убежденно. – Он всегда в гуще событий.

Ратушу на пьяцца Гарибальди украшали красные флаги, у дверей несли караул вооруженные партизаны. Не успела я рассмотреть все, как меня кто-то позвал.

– Стелла! – Через толпу к нам пробирался Энцо.

Он, как и Давиде, оброс бородой, хоть и не такой густой. Я давно не видела его, давно поставила на нем крест, и все же, должна признать, сердце мое забилось быстрее.

– Как хорошо, что ты невредима. Акилле говорил, что ты не ранена, но у меня все равно просто камень с души. – Энцо хотел было обнять меня, но замер, увидев дона Ансельмо.

– Добрый вечер, Энцо, – сказал тот. – Не тревожься, я не стану мешать вашему воссоединению. Но ты, может быть, знаешь, где дон Мауро? Мне надо срочно переговорить с ним.

Энцо побледнел. Я видела, что он бодрится изо всех сил, и в первый раз за весь этот жуткий день у меня сжалось сердце – я поняла, что он сейчас скажет.

– Д-дон Мауро… – Энцо прочистил горло. – Святой отец, давайте отойдем на минутку…

– Зачем? – резко спросил дон Ансельмо. Мне еще ни разу не довелось видеть, чтобы он утратил самообладание. – Где он? Если вы, молодой человек, хотите мне что-то сообщить, будьте любезны ничего не утаивать.

Энцо помолчал, опустив голову, а потом тихо заговорил:

– Дон Мауро погиб в начале четвертого. К тому времени все уже почти кончилось, но фашисты засели в ратуше и не сдавались. Началась перестрелка, одного из них ранило. Он упал, призывая Бога. Дон Мауро побежал причастить его, я пытался его остановить. Уже когда он заканчивал, кто-то выстрелил из верхнего окна, и… Не знаю, что говорить дальше, святой отец.

Сначала дон Ансельмо молча смотрел на него, а потом тихо спросил:

– Куда вы его отнесли?

– В церковь Святой Екатерины. Решили – пусть лежит дома.

– Это правильно. Спасибо. – Дон Ансельмо по-детски вытер мокрые глаза тыльной стороной ладони. – Мой бедный друг, – проговорил он. – Мой бедный друг.

* * *

Домой я возвращалась уже на закате. Я обессилела телом и душой, и потрясение от страшных событий дня начинало уступать место ужасной печали. Я сделала все, что в моих силах, твердила я себе. Я не оставила дона Ансельмо. Я стояла рядом с ним на ступеньках, когда он говорил с людьми, потерявшими в этот день своих близких, я оставалась с ним потом, когда он молча молился, закрыв глаза. И пусть я пока не чувствую себя свободной; завтра я проснусь в новом Ромитуццо – в Ромитуццо, в котором больше не хозяйничают фашисты.

Когда я проходила мимо дома Фрати, где жили Сандро и Энцо, дверь открылась и меня окликнула сестра Сандро, Лючия, приятная девушка лет восемнадцати, высокая и светловолосая; мы все завидовали ее внешности.

– Стелла! Ты что, собралась домой в таком виде? Заходи скорее, я найду тебе какое-нибудь платье.

– Ах да. – Я и забыла о пятнах крови. – Спасибо.

– Давиде сказал, что ты здорово помогла, – говорила Лючия, ведя меня вверх по лестнице. – Просто невероятно здорово. Мне бы на такое смелости не хватило. Как хорошо, что с ним была ты.

– Была рада помочь. – Ужасно глупо, но лучшего ответа я не придумала.

– Он говорит, ты истинное сокровище для революции. Заходи. Это наша с младшей сестрой комната. Сестра сейчас у тети. Она наверняка не стала бы возражать, если бы я дала тебе что-нибудь поносить. – Лючия изучала содержимое платяного шкафа. – Например, вот это?

Я взглянула на платье – бледно-голубой хлопок, и легко сойдет за мое собственное.

– Очень красивое. Если ты действительно не против…

– Конечно, не против! Это самое малое, что я могу для тебя сделать, моя героиня. Бери, а я пока нагрею воду, и ты вымоешься. И свое платье оставь, хорошо? Я его выстираю и верну.

Какая она была добрая, Лючия. Мне до сих пор страшно стыдно за то, что ей пришлось пережить из-за нас с Давиде.

Оставшись одна, я вымылась и надела голубое платье, а свое собственное повесила на спинку стула. Лишь сняв белый платок, чтобы убрать его в ранец, – я и так изрядно рисковала, появляясь в нем то тут то там, – я обнаружила, что ранца со мной нет. Наверное, я в суматохе забыла его в церкви. У меня мелькнула мысль сбегать за ним, но я решила, что за ночь с ним ничего не случится. Гораздо важнее явиться домой, к родителям, до темноты. Я сложила платок, сунула его в карман и стала спускаться.

Лючия, стоя на кухне, помешивала что-то в огромной кастрюле. Скорее всего, она варила такую же простую похлебку, какая бывала и у нас на столе, но варево в кастрюле Лючии пахло гораздо вкуснее. Лючия улыбнулась мне:

– Не хочешь перекусить? Ты, наверное, умираешь от голода.

– Нет, спасибо. Мне правда пора домой.

– Ну ладно. Счастливо добраться. Энцо вернулся из Санта-Марты, так что мы теперь наверняка будем часто видеться. Приходи как-нибудь, поужинаешь с нами.

Я еще раз сказала «спасибо» и вышла в теплый вечерний воздух. На следующем углу чья-то сильная рука схватила меня за плечо. Я резко повернулась, готовясь дать отпор, и увидела, что на меня сверху вниз смотрит отец. В другой руке отец держал мой ранец.

– Папа…

– Идем-ка.

Отец схватил меня за руку и чуть ли не поволок по улице к дому. Мне пришлось бежать, чтобы поспеть за ним. Когда мы вошли, из-за закрытой кухонной двери до нас донеслись смех и радостные голоса – Акилле, Энцо и мамы. Отец, подгоняя тычками, прогнал меня по коридору в заднюю комнату, захлопнул за собой дверь и швырнул ранец на пол.

Видеть отца таким разъяренным мне еще не случалось.

– Я пошел в церковь, искать тебя. – Тихий голос не обещал ничего хорошего. – Я тревожился за тебя. Бои уже прекратились, но тебя все не было, вот я и пошел в церковь – мать сказала, что ты там, в укрытии. И что же я там