Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

— Бывают в жизни человека дни, которые нужно считать за годы. Бывают и такие события, которые стирают границы пространства и времени.

— Но есть вещи, память о которых сохраняется, — продолжала она с горечью. — Разве вы забыли, что вы сказали мне всего несколько дней тому назад? Теперь я стала действительно тем, чем вы меня назвали.

— Нет, нет! — страстно закричал он и поднялся с колен. — Ты согрешила, но твой грех посрамил добродетель других. Ты рискнула миром своей души, чтобы спасти душу того, кто так жестоко оскорбил тебя. Пойти на всё, чтобы спасти меня!

И он страстно бросился к её ногам и обнял её колени.

— Прости меня! — вскричал он. — Прости!

— Я прощаю вас, если только такая особа, как я, может прощать. Теперь встаньте и дайте мне пройти.

— Пройти! — вскричал он, не выпуская её колен. — Понимаешь ли ты, что говоришь? Разве наши судьбы теперь не соединились?

— Нет, это невозможно.

— Ты не простила меня?

— Я для вас не товарищ.

— Может быть, я недостоин тебя, хотя все эти годы я бессознательно, но страстно искал тебя в образе других, искал, как в тёмную ночь человек ищет зари!..

— Зари! Вы бредите! Довольно. Позвольте мне уйти с миром.

Он поднялся с колен и загородил ей дорогу.

— После всего того, что было, как можем мы расстаться? — просто спросил он. — Моя любовь сильна, хотя и родилась во мраке ночи. С тем же успехом стала бы ты останавливать восход солнца: через минуту оно взойдёт, и лучи его заиграют на твоём лице. Всю жизнь мою я мечтал о том, чтобы встретить человека, который возлюбил бы меня, как ты возлюбила меня, — тихо и нежно продолжал он. — Мы оба впали в грех, но не совершили низости. В заблуждении мы искали истину, во мраке свет. Неужели мы наконец не увидели его? Господь справедлив, и ты обрящешь новую непорочность, когда разогнан будет мрак.

Впервые она вышла из своего оцепенения.

— Будет ли? — с отчаянием вскричала она. — О, никогда не вернуть мне моей чистоты и непорочности!

Чтобы не упасть, она прислонилась к стене и, схватившись руками за выступавшие камни, судорожно зарыдала.

— Не прикасайтесь ко мне! — восклицала она сдавленным голосом. — Молчите! Я не раскаиваюсь, нет, тысячу раз нет! Но я для вас не товарищ. Теперь я знаю, что такое стыд, и понесу его одна! — гордо добавила она, выпрямляясь. — Идите! Неужели я должна просить вас напрасно?

— Да, дорогая моя. Связь, которая нас теперь соединяет, нельзя разорвать словами. Как ты протянула мне руку, чтобы спасти меня от отчаяния, так и я протягиваю тебе руку, когда тени прошлого овладевают твоей душой. Твой грех — мой грех. Не сердись, если я прибегну к силе, ибо ты научила меня дерзать на многое.

Сильным движением он вдруг обнял её и поцеловал. Она закрыла глаза, как будто этот поцелуй обжёг её и со страстью, и отчаянием ответила ему тем же.

Вдруг она вырвалась из его объятий и бросилась на колени перед могилой, которая находилась возле неё. Перед ними было кладбище, ещё покрытое мраком. Между бледными цветами тихо высились темневшие кресты. Лучи солнца ударили ей прямо в лицо, но вид этих молчаливых крестов отнимал у них всю их прелесть. Сзади них поднимался уже день, но непреодолимая сила, казалось, задерживает его перед этой священной оградой, за которой царствуют смерть и темнота. Только через решетчатые ворота на другом конце кладбища падали скудные золотые лучи, освещая стоявшие за оградой деревья в цвету, выделявшиеся на серебристом фоне озера.

Леди Изольда с тоской глядела на эти тёмные забытые могилы. Закрыв лицо руками, она разразилась рыданиями — в первый раз с тех пор, как он узнал её.

— Идите, — промолвила она, рыдая. — Между нами стоит прошлое, которого нельзя стереть.

— И не нужно стирать, дорогая моя! Оно уже побеждено нами.

И как бы желая доказать, что он прав, солнце медленно стало охватывать всю её фигуру. От неё оно пошло дальше, всё более и более захватывая мрачное царство мёртвых. Но она не видела этого. Её глаза были полны слёз.

— Нет, нет! — повторяла она и вдруг, поднявшись во весь свой рост, взглянула ему прямо в глаза. — Понимаете ли вы, что всё во мне будет напоминать вам, что когда-то я принадлежала ему? Глядите!

И сильным движением она откинула капюшон. Её грудь волновалась, волосы отливали на солнце золотистым светом.

— Глядите! — безжалостно продолжала она. — Глядите внимательно. Всё, что есть во мне красивого, всё это принадлежало ему! Я сама думала, что прошлое можно вычеркнуть и забыть, но это оказалось невозможным. И вы не можете убить его за это! Это была сделка, постыдная сделка, но сделка! И вы не можете убить его!

Лицо его омрачилось.

— Да, я не могу этого сделать, — мрачно прошептал он.

— Да, но вы хотели бы этого. Даже теперь ваша рука схватилась за пояс, хотя на нём и нет уже кинжала. И всякий раз вы будете повторять, что хотели бы убить его.

— Нет, — сказал он, тряхнув головой, — этого не будет. То говорит во мне плоть, а не дух. Мы согрешили и вместе должны нести грех свой. Но будет и этому конец.

И он посмотрел на освещённое место перед собой, как бы набираясь от него силы.

— Убийца обретает не мир, а тоску. Он убивает, но не покоряет. Пусть он остаётся жив. Твоя любовь будет принадлежать мне, а не ему.

— Хорошо произносить такие слова в свете утра, — тихо заметила она, наклонив голову. — Но когда наступит ночь... Идите! — резко закричала она. — Идите. Я не должна уступать вам.

— Ты хочешь оставить меня одного? Без тебя ночь будет ещё темнее. Если б не было тебя, я умер бы в эту ночь с проклятием на устах.

— Я знала это, — прошептала она, задерживая дыхание.

— Ты знала это — и хочешь оставить меня одного?

Ему наконец удалось тронуть её.

— А что, если у меня будет ребёнок от него? — спросила она, широко раскрывая глаза. — Вы не подумали об этом?

— Это будет твой ребёнок, дорогая моя, — с бесконечной нежностью отвечал он. — И мы сделаем из него настоящего человека.

Она взглянула на него.

— Невозможно, чтобы мужчина мирился с этим...

— А ты разве колебалась бы взойти со мной на костёр?

Взяв её за руки, он повёл её среди могил, залитых теперь весёлым светом солнца.

Преображённые, они стояли среди цветов — эмблемы вечной жизни.

Как начался, так и закатился этот день во славе. На западе небо пылало жёлтым пламенем. Только над горизонтом виднелись пушистые облачка синевато-серого цвета, словно обшивка золотого платья.

По дороге, тянувшейся к золотистому западу, прошёл дождь. Пыль блестела везде, куда только падал взгляд. Вдали солнце поблескивало последними лучами на копьях всадников, вырисовывавшихся тёмными силуэтами на оранжево-жёлтом горизонте. Скоро в ярком зареве заката их уже не было видно. Над дорогой стояло густое облако пыли. Сегодня здесь проехал весь папский двор. Задержался лишь пышный поезд кардинала Бранкаччьо, ожидавшего, пока подкуют его лошадь, потерявшую подкову.

Кардинал сошёл с лошади и стоял в некотором отдалении от других на небольшом, поросшем травою возвышении. Перед его глазами расстилалась огромная волнистая равнина. Вправо от него катил свои быстрые волны Рейн.

Задумчиво смотрел он вдаль, где уже замирал стук подков. Его лошадь уже подкована, и его свита дожидалась только его знака, чтобы тронуться дальше. Но он оставался на прежнем месте, и печально было лицо его. Землистое и усталое было это лицо, несмотря на падавшие на него отблески вечерней зари. Он смотрел на дорогу, где недавно перегнал его маленький отряд. Он встретился глазами с его предводителем. Женщина, ехавшая рядом с ним, бросила на него взгляд полный презрения и отвернулась, как отворачиваются от надоедливого уличного нищего.

— Он выиграл, а я проиграл, — шептал кардинал про себя, грустно глядя на дорогу. — Она принадлежит ему и никогда уже не будет моей. Я владел только телом, но не душой этой женщины: воспоминание не из приятных. Богачами уходят они отсюда, а я остаюсь бедняком. И не осталось у меня ничего, кроме недовольства собою и сознания своего бессилия. — Кардинал вздохнул. — Возрождение! Вот великое теперь слово! Но увы! Я уже стар для него.