Пролог - Наталия Репина
Так, в театральном угаре, незаметно наступила зима.
Как и в прошлый раз, Регина решила не ездить на Новый год домой. Во-первых, третьего января уже был первый экзамен, во-вторых, последняя поездка показала, что, возможно, маме это теперь и не очень нужно. Регине же и вовсе возвращаться так близко к Латвии после летнего фиаско было мучительно.
Неожиданно Маша позвала ее в театр. Прямо тридцать первого декабря. Более того: предложила после спектакля не спешить к праздничному столу, а встретить Новый год на улице, медленно идя пешком, скажем, к ним на Полянку. Или еще куда, в компанию. Она объяснила, что так делают многие, и в этом есть свое романтическое очарование.
Маша кривила душой. На самом деле отец сморозил глупость: без ее ведома пригласил к ним на Новый год Аникеева. Встречать Новый год с отцом и Аникеевым Маша не хотела. Но открыто противостоять отцу не стала. Просто подумала несколько дней – и придумала, как сделать по-своему. Решение оказалось идеальным. Аникеева она брала с собой в театр, чтобы потом было не страшно гулять по улицам, а уж в гости к ним – извините: у Маши режим, и Регина останется ночевать, какой тут еще Аникеев. Правда, при этом раскладе отец должен был встретить Новый год один, но они же потом придут. И сам виноват. А за опрометчивые решения надо платить, она-то знает.
Они посмотрели спектакль и, как и было решено, неспешно отправились домой. На самом деле от театра до Полянки было не так уж и далеко, так что им пришлось выбрать кружной путь, чтобы дотянуть до курантов. Сначала мимо них то и дело пробегали оживленные группки и пары, спешащие по гостям, потом они стали редеть, и без четверти двенадцать улицы опустели.
Регина и Маша шли под руку – не от избытка чувств, а чтобы Маше не упасть. Аникеев покорно следовал сзади, готовый в любой момент прийти на помощь. Они шли медленно, говорить особенно было не о чем, спектакль обсудили довольно быстро – он был не так уж и хорош. От нечего делать разглядывали незанавешенные окна нижних этажей – почти в каждом шли последние суетливые приготовления. Сами того не подозревая, Регина и Маша думали об одном: насколько привлекательной кажется чужая жизнь за окном, какой насыщенной и обаятельной она выглядит. Правда, Регина так считала на самом деле, а Маша с грустью думала, что, будь они сейчас дома, и их жизнь какому-нибудь стороннему наблюдателю показалась бы такой же притягательной, в отличие от его, наблюдателя, жизни. Может быть, и в этом был секрет Регининого увлечения театром – возможностью вечного подглядывания в чужие жизни, как в чужие окна.
Они были уже в Старомонетном, когда одновременно из нескольких квартир прогремели куранты и грянул гимн. Полушутя-полувсерьез они остановились и сначала негромко, а потом все воодушевленнее стали подпевать гимну.
– У меня шампанское, – робко сказал Аникеев, когда они допели.
– А давайте!
– Маша, ничего? – осторожно спросила Регина.
– Ничего! Немножко – можно!
Аникеев, зажав портфель между коленями, как фокусник, достал из него бутылку шампанского и три фужера, предусмотрительно завернутых в газетную бумагу.
– Надо было до курантов! – укоризненно сказала Маша.
– Не сообразил что-то! – неловко сказал Аникеев, и стало понятно, что он боялся предложить это до курантов, и лишь совместное исполнение гимна сподвигло его на попытку. Регина посмотрела на Аникеева с сочувствием, Маша – с мгновенно вспыхнувшим и подавленным раздражением.
Аникеев раздал им фужеры, потом опять полез в портфель и вынул крупный пористый апельсин.
– Давайте! – Регина схватила апельсин, вгрызлась ногтем в сочную кожуру. Аникеев выстрелил шампанским, разлил в подставленные фужеры, они чокнулись и, шмыгая подмерзающими носами, с удовольствием выпили и закусили апельсином, а Аникеев с Региной под язвительные Машины комментарии еще и повторили. У Регины в сумочке нашлось полплитки шоколада, они съели и ее и двинулись дальше захмелевшей группкой, не то чтобы веселой, но и не слишком грустной.
Пошел снег, крупными театральными хлопьями. За окнами пели, громко играла музыка, слышались глухие выстрелы хлопушек. На улицах опять стали появляться люди – кто-то, отметив «обязательную часть» с родней, спешил в свои компании.
Аникеев довел их до дома, попрощался и пошел к мамаше на улицу Островского. Маша с Региной присоединились к Андрею Петровичу, выпили еще по полбокала и пошли спать: Маша – потому что режим, Регина – потому что не сидеть же ей с Машиным отцом. Они с Машей пожелали друг другу спокойной ночи, а больше и не разговаривали, потому что разговаривать больше было не о чем.
Наконец засветило и закапало. Пришел выбор, надевать ли галоши или пофорсить и потерпеть мокрые ноги, пришла резь в глазах от солнца, сверкающего из луж, пришли вечерние падения на асфальте, чернота которого оказывалась гладкостью ледяной поверхности, маскировавшейся под асфальт. Смолки пронзительные галки, так кладбищенски разносящиеся в сыром зимнем воздухе, проявились горластые вороны. Скоро дойдет очередь и до голубей с воробьями. Бабушка часто повторяла, что после смерти Иисуса Христа голуби говорили: «Умер, умер…» – а воробьи: «Жив! Жив! Жив!»
Регина выходит на улицу и жмурится на солнце. Она чувствует себя как после тяжелой и долгой болезни. Стирается Половнев, стирается и уходит в прошлое. Глядишь – скоро можно будет и зажить по-человечески, придут новые дела и увлечения, новые подруги. Скоро сессия – а там уже третий курс, специализация. Она, конечно, выберет филологию, история совсем не дается. А в филологии она, пожалуй, выберет литературоведение, что-нибудь связанное с драматургией Чехова.
Регина быстро идет по Проспекту Десятилетия Победы, бывшему Коммунаров, на котором прошлой весной посадили прутики – и вот как сильно они уже подросли. Дворники разгоняют метлами лужи, бросают лопатами мокрый снег на скукоженные серые сугробы с черными окоемами. Она не надела галоши, пусть весна будет бесстрашной. Ничего,
