Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Все эти грандиозные замыслы могут рухнуть только оттого, что под ногами мешается невежественный монах. Христианские суеверия столь всесильны? Никифор не верил в это. И намерен был доказать превосходство эллинских наук.

Дверь сруба со стуком отлетела, открыв желтый прямоугольник света, подобный заготовке иконы с наложенным на левкас золотым светом. В яму спустилась деревянная лестница.

– Который тут иконник Рублёв, вылазь! – крикнул сторожевой.

– Пошто? – задрав голову, спросил Андрей.

– Поговори еще, – лениво приструнил дворский.

Взявшись за лестницу, монах обернулся к псковичам. Стоявший близь Онисим смотрел на него с завистью.

– Спаси тя Бог, Ондрей. – Устин подошел и обнял иконника. – Коли князь тебя милует, не поминай нас лихом.

– Не печальтесь, братия, – отмолвил изограф. – В узах Господь ближе.

– Теперь-то конечно! – по привычке озлобился Онисим, яростно расчесывая пятерней голову. – Сам на волю, можно и про утешенье поговорить. Посидел бы с наше, а не три седмицы. А то и вшей не успел на себя собрать…

– Да уймись, – цыкнул на него Устин. – Неведомо еще, какова ему там воля.

Андрей низко поклонился обоим и полез наверх. Брать с собой из ямы было нечего. Перевалив через порог сруба, он замер, ошеломленный обилием света и простора вокруг. И свет был необычен. Солнце, пробиваясь через тучу, разливало по небу и земле золотистое сиянье, отчего и помстилось ему в дверном проеме сруба иконное видение. Вдохнув полной грудью вольный воздух, Андрей улыбнулся.

Тут же обрел тычок в спину.

– Чего обездвижел, раззява? Не видишь – князь перед тобой!

Глаза, отвыкшие от яркого дня, и впрямь с трудом приноровлялись к свету. Сильно щурясь, Андрей сосредоточил взор на коне с седоком, стоявшем поодаль. Молча поклонился и, не зная, что еще сделать, стал ждать.

Юрий Дмитриевич, вдоволь наглядевшись на грязного и босого иконника, резким голосом приказал:

– Отмыть, переодеть, накормить. После – ко мне.

И поворотил коня.

Сторожевые сдали чернеца с рук на руки княжьим слугам, и те едва не до вечерних теней не выпускали его. Парили в бане, нещадно нахлестывая дубовыми вениками, вымывали березовым дегтем, расчесывали волосы и бороду, сыскивали новый подрясник, клобук и мантию. Исподнее Андрей не отдал – сам выстирал и, чуть просушив, натянул на себя. Просил вернуть и верхнее облачение, но его уже бросили в огонь. Затем усадили инока в челядинной трапезной за стол с яствами, из которых он отъел едва десятую часть.

После всего этого иконник предстал перед звенигородским князем в его покоях. Юрий Дмитриевич, облаченный в камчатый азям, шитый узорами, сидел на резном и отделанном костью кресле. Опираясь на подлокотник, внимательно, как и днем на дворе, разглядывал чернеца. Велел ему сесть.

– Ну здравствуй, Андрей. Теперь-то узнал тебя, вспомнил. Правда, ведь и сходство есть между тобой и тем разбойником, который твоим именем назвался.

Князь не подозревал, что видел его год назад в соборе Владимира. Той встречи не запомнил. Да вряд ли и разглядел тогда чернеца, вызвавшего в нем раздражение.

– Уж прости, что не разобравшись велел тебя в яму бросить. Но тут не моя лишь вина. Ты и сам на себя тот грех взял. Для чего, Андрей?

– А разве судьи твои, князь, слушали меня? – кротко ответил иконник. – Имени им хватило да того, что нашли в торбе у меня каменье яхонтовое, кое игумен сторожевский признал выдранным из похищенного креста.

– Откуда ж взялось оно у тебя?

– Неведомо мне это, князь.

– Нелепо выходит, Андрей, – задумался Юрий Дмитрич. – Знать, самозванец тот из твоего окружения, коли мог подбросить каменье. Если размыслишь хорошо, то и назвать его сможешь.

– Не монашеское это дело, князь, – твердо отверг иконник, – подозревать свою братию.

– Твоя воля, – недовольно молвил Юрий. – Да только Семен Морозов сказывал мне, что ты вину свою сам, в голос признал. Как же так, Андрей? Монашье ли дело – ложью себя оговаривать?

– Не ложь это, князь. За свою вину в яму сел, – смиренно проговорил чернец. – Дабы не льстился никто более обесславленным именем Андрейки Рублёва.

– Не понимаю тебя. Если точно хотел бы ты обесславить себя, надо было б тебе бросить писать образа. Да ты не бросишь. Знаю, что не бросишь. Ведь грех великий – дар иметь от Бога и скрывать. Не ставят зажженную свечу под стол, а на столе утверждают, чтобы всем светила. Так ли, Андрей?

– Так, князь.

– Вот и уговорились… Где же ты был, – повернул разговор Юрий, – когда мои люди искали тебя повсюду и найти не могли?

– У Сергия был, в Троице. Твои люди туда не наезжали.

– На пепелище кто б стал искать, – досадуя на недогадливость служильцев, пробормотал князь. – И сам не хочу быть там, пока не отстроится обитель. Тягостно смотреть на разорение житницы Сергиева духа. Церковь там уже ставят… – Юрий усмехнулся с тоской в лице. – А Никон, игумен, хорош! Пока мы с Васильем рядились друг с дружкой, велел рубить сызнова деревянную церковь. На камень мой, зимой свезенный, и не взглянул даже, так говорят. Набрал где-то плотников и древоделей, доволен собой. Сергием отговорился – не хочет, мол, преподобный, чтоб храм во имя Святой Троицы, единой и нераздельной, во вражде и раздорах ставили.

– А от меня чего ты хочешь, князь?

От светлого, простодушного взора иконника Юрию стало не по себе. Князь ощутил беспокойство и неуверенность в своей правоте.

– Верно, хочу… Хочу, чтоб вкладом моим и даром Сергию был иконостас. Твоей, Андрей, рукой писанный, полностью. Ничьей более. Чтобы здесь ты его писал, при мне, в Звенигороде. Обмеры храмовые тебе передадут, подклет там уже рубят… Но чтобы это был такой иконостас!.. Чтобы слезы из глаз выбивал. Чтоб ты сам себя превзойти не смог после. Понимаешь меня, Андрей?

– Надо бы послать в Андроников за дружинниками моими, Пантелеем и Елезаром, – как о решенном деле заговорил иконник. – Да Мартына-дощаника звать, непременно с помощником.

– Сделаешь, Андрей? – с замираньем духа спросил князь.

– Сделаю.

– Теперь же гонца в Москву велю снарядить, – озарился радостью Юрий Дмитриевич. – Ему и скажешь, кого в Андроньеве кликать.

– Только уж и ты, князь, не откажи в просьбе, – с сосредоточенной тихостью произнес чернец.

– Что скажешь, Андрей, то и сделаю.

Иконник помедлил.

– В яме со мной два церковных строителя из Пскова сидели. Вот как выходит, князь. Одной рукой Богу Богово отдаешь, другой отбираешь. Храмы строишь, а храмоздателей в яму бросаешь. А от того и болезни все наши и сродников наших. От неподобных дел, которые творим… Отпусти каменщиков, князь.

На лице Юрия проступило замешательство. Устрашенный, он уставился на монаха.

– Откуда тебе ведомо, о чем писал мне Кирилл с Белоозера? Точно теми же словами…

– Не знаю, о чем писал тебе старец, – покачал головой иконник.

Князь прикрыл лицо ладонью, сгорбился, оплыл на кресле и долго молчал. Наконец распрямился:

– Младший Митя лишь на днях оправился от болезни. Помолись о моем сыне, Андрей. И обо мне помолись. Каменщиков тотчас велю свезти в Псков. Не могу допустить, чтоб отсюда они в Москву пошли… – Он оглянулся на потемневшее оконце. – Останься на ночь в хоромах, а с утра ступай на епископский двор. Там устрою тебя и дружинников твоих для работы… Только не медли, прошу. Новую церковь Никон освящать будет на память Сергия, в сентябре. К Успенью с иконостасом справишься?

– К празднику грех не справиться.

…Тяжелая воротина с тягучим скрипом отползла в сторону, явив взорам заросший крапивой, лебедой и лопухами двор.

– Принимай хозяйство, чернец, – гаркнул княжий служилец, сотник Федорко, позвякивая ключами от громадного навесного замка, скреплявшего ворота. Сотник был тугоух после удара шестопером по шлему в какой-то из битв и оглушал всех прочих громогласием. – Тут тебе не по чину, да князь тебя жаловал хоромами. На запустенье не зыркай, холопы почистят, враз оживят. А владыки у нас, в Звенигороде, нету свово. Был да сплыл. Прежний митрополит Куприян не почел нужным нового поставить. По наговору великого князя, а то! Чтоб наш князь не зазирался, знамо.

За Андреем в ворота въехал воз, груженный лубяными коробьями, туесами, плотничьим снарядом, досками. Поутру, прежде чем идти обживаться, Андрей испросил у конюшего телегу и, взяв княжого тиуна с калитой, полной серебра, отправился на посад. На торгу закупили потребное для иконного строительства. Лишь после этого княжьему гонцу была вручена грамотка с перечнем всего, что подмастерьям следовало отыскать на московском торгу и вборзе, не мешкая, доставить в Звенигород, а к грамотке приложен тугой позванивающий кошель.

Двор быстро наполнился слугами. Мужики с косами-литовками окашивали буйные заросли. Бабы и девки, гурьбой ввалившись в дом, посуху обмахивали наросшую паутину, окна, пока холопы прочищали и укрепляли заплывший колодезь. Разгружали телегу, снося все в ближайший амбар.