Вадим Каргалов - За столетие до Ермака
А священник Арсений бубнил и бубнил свое: о зловредных еретических заблуждениях, о греховности сомнений, о Божьей каре за вольномыслие. Салтык не решался прервать его, слушал тоскливо и обреченно. Свободно вздохнул лишь тогда, когда долбленка со священником Арсением отвалила от воеводского насада.
Больше Салтык таких вольных разговоров с Арсением не заводил…
А Камень приближался, синие горные цепи поднимались на глазах, и все сильнее становилась тревога: «Как одолеть эдакую высоту?»
Однако же одолели!
С какими трудами продирались сквозь теснины – страшно вспомнить. Пришлось бросить перед волоком насады и большой облас князя Молдана, – неподъемной оказалась тяжесть. Пушки и тюфяки закопали в землю, отметили это место затесами – надеялись возвернуть в будущих походах. Не последний, чай, поход в Сибирскую землю, пригодятся!
До мяса обдирали ладони бечевой. Ломали кисти в камнепадах. Кровавым потом умывались. Князь Курбский и тот пробовал ушкуи плечиком толкать, чтобы воодушевить ратников. А тех и воодушевлять не надобно было, понимали: не одолеешь Камень – помрешь. Бросались на крутизну, как на приступ каменной крепости, яростно, жертвенно. Господи, избави от повторения подобного!
После волока даже пороги и водовороты реки Щугора, что течет уже по другую сторону Камня, показались райским житьем: река сама несет ушкуи, только подправляй их бег кормовыми веслами. Быстро добежали до Печоры.
Печора встретила ушкуи холодными северными ветрами, секущими злыми дождями, но души ратников уже отеплялись надеждой. Теперь-то дойдем! А если и зазимовать придется, то ведь среди своих, в каждой деревне примут, как родных, обогреют и накормят, а как станут реки – по легкой ледовой дороге обозами. Камень дважды одолели, Сибирскую землю насквозь прошли, неужто по своей земле до дому не доберемся?!
Раскачивала ушкуи тугая печорская волна, текли назад лесистые берега, гребцы взмахивали веслами, помогая течению. Хорошо-то как, просторно!
На корме головного ушкуя, под московским и ярославским стягами, князь Федор Семенович Курбский и воевода Салтык. Шильник Андрюшка Мишнев при них неотлучно. Заметно отощал Андрюшка, ветрами исхлестан, дождями вымочен, но весел. Снова он первый путезнатец, снова к нему обращаются воеводы за советами, а кормчие послушно следуют за головным ушкуем.
За ним, Андрюшкой, бежит вся судовая рать.
– К Покрову в Устюге будем. Верьте мне, воеводы! – настаивает Андрюшка.
– А Салтык о своем толкует:
– Не напрасны труды наши. Будут князья вогульские, кодские и югорские под рукой у государя Ивана Васильевича, беспременно будут!
– Князь Федор Семенович Курбский в сомнении качает головой:
– Думаю, однако, не последний это поход в Землю Сибирскую. Может, и сыну моему Семену выпадет жребий за Камень идти по отцовскому следу…
– Редко в жизни случается, что все собеседники правы, но на этот раз было именно так. До Устюга Великого дошли в назначенный срок, 1 октября 1483 года. А в следующем году посольство сибирских князей в Москву приехало – бить челом государю и великому князю Ивану Васильевичу. И князю Семену Курбскому придется идти походом за Камень – правда, не по отцовскому следу, а другой дорогой, и не судовой ратью, а зимней, на оленях и собаках. [103]
Но о том сибирском походе рассказ отдельный…
Вместо эпилога За три великие реки
Год от сотворения мира шесть тысяч девятьсот девяносто второй [104] прокатился чередой больших и малых событий.
Сентября в первый день, по слову великого князя Ивана Васильевича, пришел Менгли-Гирей, хан Крымский, со всею силою своею на державу польского короля и всю землю учинил пусту за его, королевское, неисправление, что наводил хана Амата Большой Орды на великого князя Ивана Васильевича и хотел разорить христианскую веру.
Того же месяца в четвертый день поставлен на архиепископство Новгороду и Пскову бывший протопоп богородицкий Сергий.
Той же осенью, октября в десятый день, на память святого мученика Евлампия, родился великому князю [105] Ивану Меньшому сын и наречен Дмитрием.
Той же зимой посылал великий князь воевать Немецкую землю москвичей, и новгородцев, и псковичей. Да с ними воеводою Казимер, новгородский боярин.
Той же весной, апреля в восьмой день, родилась великому князю Ивану Васильевичу дочь, княжна Елена.
Той же весной, мая в шестой день, князь великий Иван Васильевич заложил церковь каменную Благовещения на своем дворе, разрушив основание первое, что строил дед его, великий князь Василий Дмитриевич, а за церковью палату заложил, тако же каменную.
Того же лета, июня в двадцать седьмой день, архиепископ Новгородский Сергий оставил епископию и пришел к Троице в Сергиев монастырь в свое пострижение.
Тем же летом митрополит Геронтий заложил у своего двора церковь каменную Ризположения.
Тем же летом хлеб уродился. Рожь жали вскоре после Петрова дня, а ярь – с Ильина дня.
Тем же летом по повелению великого князя Ивана Васильевича начали возводить в Великом Новгороде град каменный по старой основе на Софийской стороне…
Среди прочих летописных записей этого года затерялось известие о прибытии в Москву посольства сибирских князей. Московский летописец отметил только, что пришел-де к великому князю Юмшан, сын Асыкин, и великий князь его пожаловал – устроил дань давать себе. Подробнее описали посольство вологодские и устюжские летописцы: ближе стояли эти города к Камню, сибирскими делами здесь интересовались. Они не забыли указать, что посольство приехало весной, что кроме князя Юмшана были в нем и вогульский князь Калпа, и сибирский князь Лятик, и югорский князь Пыткей, а большой князь Молдан в Москве присоединился – его с собой раньше князь Курбский привел. Князь великий Иван Васильевич всех сибирских князей пожаловал, принял под свою высокую руку, дань на них уложил и отпустил восвояси…
Однако Ивану Ивановичу Салтыку Травину на том посольском приеме, достойно увенчавшем сибирский поход, быть не довелось. Еще по дороге настигла его злая болезнь-горячка, и пролежал Салтык хворый в Вологде до самой весны. Только по первой воде привезли его в родительское сельцо Спасское, что возле Дмитрова. Сюда и награду от великого князя привезли за поход: шубу из соболей, немецкий панцирь и большой кисет серебра. Но в Москву его не позвали, остался Салтык летовать в своей вотчине.
Может, оно было и к лучшему: слаб был еще Салтык, быстро уставал. Иногда бывало обидно, что забыли его, заслуженного воеводу. Но такова уж доля служилого человека: ждать, пока позовет государь Иван Васильевич!
На исходе июля в село Спасское прискакал гонец из Москвы, но не от государя, а от казенного дьяка Василия Мамырева. Велено было торопиться, и Салтык отправился в дорогу следующим же утром, даже тиуна не дождался, отлучившегося в дальнюю деревеньку по своим делам; так и остался тиун без хозяйского наказа.
О причинах срочного вызова можно было только гадать. Дьяк Василий Мамырев не занимался воинскими делами, зачем ему воевода понадобился? Ведал дьяк дворцовыми землями, состоял при казне, которая хранилась сначала в подклетях Благовещенского собора, а ныне в новой палате, выстроенной рядом с собором. Государь Иван Васильевич доверял дьяку самые большие дела. Был Василий Мамырев в посольстве, которое ездило к мятежным братьям великого князя – Андрею Большому и Борису Волоцкому. А в тревожную осень Ахматова нашествия, когда сам великий князь отъехал к войску в Кременец, дьяк Мамырев держал Москву вместе с князем Патрикеевым. Большую честь трудно себе представить: сидел дьяк за одним столом с инокиней Марфой, матерью великого князя, митрополитом Геронтием, ростовским епископом Вассианом Рыло и думными боярами.
Однако паче всего прославился казенный дьяк Василий Мамырев другим – великой книжной мудростью. С молодости обучался в книгохранилище, которое устроил великий князь Василий Темный, а потом и сам начал переписывать книги. С греческого переводил достоверно, языкознатцы хвалили. Некоторые из книг подписывал пермскими письменами, значит, и пермскую азбуку знал. Собирал Василий Мамырев разные редкие рукописи, а люди говорили, что собрал великое множество: в большой палате при казне полки по всем стенам, а на полках – свитки и тетради…
Но воевода Салтык-то при чем тут? Читать он умел, как прочие дети боярские, мог и грамотку собственноручно написать, если не очень длинная, но не больше!
Так и не догадался Салтык о причинах вызова, хотя раздумывал об этом всю дорогу.
До Москвы добрались после полудня, в самый сонный послеобеденный час, когда даже псы не лают. Однако гонец повел Салтыка не на двор Василия Мамыря, а в Казенную палату. Знал, видно, что дьяк и после обеда бодрствует, книги свои читает.
