Александр Дюма - Жизнь Людовика XIV
В это время он писал историю заговора Фиески, законченную им на 19-м году жизни. Г-н де Лозьер, которому он дал ее прочитать, отдал ее, в свою очередь, Буароберу, а последний — кардиналу Ришелье. Кардинал прочитал историю, не выпуская из рук, и, окончив чтение, сказал в присутствии маршалов д'Эстре и Сенектера: «Вот опасная голова!» Аббат узнал об этом, и так как он видел, что никто не постарался оправдать его в мыслях кардинала Ришелье, то нашел кратчайшую дорогу утвердить кардинала в этих мыслях, присоединившись к его врагу, графу Суассону.
Ненависть кардинала Ришелье, еще более усилившаяся связью аббата с графом Суассоном, побудила родственников отправить героя в Италию. Гонди начал путешествие с Венеции; приехав в этот город, он принялся ухаживать за сеньорой Вендрамин, одной из красивейших и знатнейших дам, но поскольку ее всегда окружала толпа обожателей и муж ее был очень ревнив, то французский посланник в Венеции де Малье, видя, что рекомендованный ему аббат рискует быть убитым, приказал ему выехать из Венеции. Аббат поехал в Рим.
Не успел Гонди прожить в Риме и недели, как с ним случилось приключение, слух о котором дошел до Парижа. Однажды, когда он играл в шары близ развалин Терм Антонина, князь Шемберг, имперский посланник, велел передать ему приказание удалиться. Аббат отвечал посланному, что ежели бы его сиятельство попросил бы повежливее, то он повиновался бы беспрекословно, но поскольку тот вздумал приказывать, он считает себя обязанным объявить, что ни от кого, кроме французского посланника, приказаний не примет. Тогда князь Шемберг через начальника своих гайдуков велел передать аббату, что ему лучше повиноваться и оставить игру, а не то его заставят силой. Однако вместо того, чтобы повиноваться, аббат бросился на посланного со шпагой в руке, грозя проколоть насквозь. От страха ли или из презрения к людям, которых имел при себе аббат, князь Шемберг удалился.
Пробыв год в Италии, аббат Гонди возвратился во Францию и снова сблизился с графом Суассоном. Заговор против кардинала Ришелье, одним из главных участников которого был Гонди и предводителями — даже в Бастилии — маршалы Витри, Бассомпьер и граф Крамель, должен раскрыться во всем при первом успехе графа Суассона, который открыто поднял знамя восстания.
В Париже узнали о победе графа Суассона при Марфе и почти одновременно — о смерти графа, убитого в минуту торжества среди сообщников. Никто не знал, каким образом и кем он был убит, знали лишь, что нашли его труп с головой, простреленной пулей. Одни утверждали, что это Ришелье велел его убить, другие предполагали нечаянный выстрел. Как бы то ни было, известие об этой смерти расстроило заговор и Гонди, рассчитывавший на этот раз точно отделаться от рясы, увидел, что он теперь более, чем прежде, привязан к духовному званию.
После кончины кардинала Ришелье аббат Гонди был представлен Луи XIII своим дядей Жаном-Франсуа Гонди, архиепископом Парижским. Король принял его очень ласково, напомнил ему благородное его поведение в отношении племянницы булавочницы и на дуэли с Контено, хваля за оба случая. Это ободрило аббата и внушило ему смелость просить парижского коадъюторства, однако он получил его только через год, во время регентства Анны Австрийской. Тогда аббат, вероятно готовя ту роль, которую ему надлежало вскоре играть, стал искать народной любви, щедрой рукой раздавая милостыню. Он сам рассказывает, что с марта по август он издержал на раздачу милостыни 3d 000 экю. Г-н Моранжи как-то ему заметил, что такие издержки несоразмерны с его богатством.
— Ба! — отвечал новый коадъютор. — У меня свои расчеты, Цезарь в мои годы был должен в шесть раз больше меня.
Если предположить, что аббат говорил правду, то у него в то время было почти 8 000 000 долга. Эти слова донесли Мазарини, что еще более утвердило его в том мнении, какое он мог иметь об аббате Гонди.
В таком положении находились люди и дела, когда в начале января 1648 года парижский народ взбунтовался по поводу издания нового тарифа. Собралось около восьмисот человек купцов и выбрали десять депутатов, которые отправились в Люксембургский дворец к герцогу Орлеанскому, вошли в его комнаты и просили заступиться за парижское купечество, объявляя, что будучи поддерживаемы парламентом, они не потерпят, чтобы их разоряли старыми налогами, которые становятся все больше, и новыми, которые изобретаются почти ежедневно.
Герцог Орлеанский, захваченный врасплох, пообещал им некоторые облегчения и отпустил с фразой, которую, как говорит г-жа Моттвиль, имеют обыкновение употреблять принцы:
— Хорошо, мы увидим!
На другой день мятежники собрались скова, отправились ко дворцу, вошли в него силой и, встретив президента Торе, сына министра финансов д'Эмери, стали на него кричать, называя сыном тирана и угрожая побоями. При помощи своих друзей он сумел вырваться из их рук.
На следующий день мятежники с тем же нахальством окружили Матье Моле. Они обступили его, как накануне президента Торе, и грозили сорвать на нем то зло, какое хотят им сделать. Однако Моле отвечал, что если они не замолчат и не начнут повиноваться королевской воле, то он велит поставить на площадях виселицы и немедленно повесить всех зачинщиков бунта. Мятежники на это
Отвечали, что ежели поставят виселицы, то на них скорее следует повесить несправедливых судей, которые из раболепства перед двором отвергают их справедливые требования.
Пока это происходило, к бунтовщикам подоспело подкрепление со стороны рекетмейстеров. Мазарини, по своей скупости, думал прежде всего о том, как беспрестанно, со всего и всеми возможными средствами собирать деньги — он увеличил состав рекетмейстерского комитета двенадцатью новыми чиновниками, но они, купив свои должности весьма дорого, сообразили, что определение новых лиц поведет, разумеется, к тому, что цена на эти должности упадет и если им вздумается их продавать, то они не получат уже и тех денег, которые они сами за них заплатили. Вследствие этого они отказались принимать прошения и тяжбы от частных лиц и дали друг другу клятву не допускать увеличения их штата и сопротивляться всем преследованиям двора и что если вследствие неподчинения кто-нибудь из них лишится своего места, то они сделают складчину и заплатят ему то, что он за него заплатил.
С этим они отправились к кардиналу Мазарини и один из них по имени Гомен говорил с кардиналом от имени всех тех дерзко, что тот немало удивился. В тот же день у королевы собрался Совет. Д'Эмери объяснил свое положение — он, как министр финансов, имеет против себя весь народ. Послали за первым президентом и некоторыми вельможами, состоящими при особе короля. Шумное и продолжительное совещание ничем не кончилось, и принц с кардиналом отправились ужинать к герцогу Орлеанскому.
В последовавшую ночь в разных частях Парижа раздавались выстрелы. Гражданский губернатор был послан узнать происхождение этих выстрелов, но граждане отвечали, что они пробовали свое оружие, чтобы знать его годность, а если министр будет продолжать их стеснять, то они последуют примеру неаполитанцев.
Читатель, вероятно, помнит, что за несколько дней до этого весть о бунте в Неаполе дошла до Парижа. В это же самое время, невесть откуда взявшиеся люди бегали из дома в дом, советуя гражданам запастись порохом, пулями и хлебом. В воздухе ощущался запах бунта, столь странный в это время, когда возмущения были редки, и столь заметный для тех, кто хоть раз это испытал. То, о чем мы рассказываем, происходило в ночь с пятницы на субботу.
Утром королева, отправляясь по обыкновению к обедне в собор Парижской Богоматери, была провожаема до самой церкви сотнями женщин, которые во все горло кричали, прося ее о правосудии, и чтобы разжалобить становились на колени, но жандармы, сопровождавшие королеву, препятствовали им в этом, а ее величество гордо и высокомерно шла мимо, не обращая на женщин никакого внимания.
После полудня Совет был снова собран и на нем постановили твердо стоять на своем. Собрали людей, состоявших при особе короля, для того, чтобы дать им приказание поддерживать власть. К вечеру повелено было гвардейским полкам быть наготове, везде расставили часовых, а по всем кварталам столицы — караулы. На маршала Шомберга — того самого, который был женат на девице д’Отфор, бывшей фаворитке королевы, так жестоко лишенной благоволения с того времени, как королева стала регентшей — было возложено расставить швейцарцев, и в эту ночь Париж превратился в обширный лагерь. Это сходство с лагерем усиливалось тем, что выстрелы звучали чаще и на большем пространстве, чем в предыдущую ночь, и каждую минуту можно было ожидать всеобщей схватки.
На другой день волнения продолжались. Вид солдат, расставленных по улицам, до крайности раздражал народ. Граждане завладели колокольнями трех церквей улицы Сен-Дени, в которой показались гвардейцы. Купеческий старшина явился в Пале Рояль и объявил королеве и министру Мазарини, что весь Париж готов взяться за оружие. На это ему отвечали, что солдаты расставлены по улицам только для того, чтобы охранять короля, когда он направится в собор Парижской Богоматери отслужить молебен и принести Господу благодарение за свое выздоровление. Действительно, сразу после его проезда все войска были убраны.
