Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Все предосторожности теперь были уже отброшены: гребли изо всех сил, и проскочили, – но было около минуты жуткого ожидания, не раздастся ли с борта парохода пушечный выстрел, не обдаст ли шлюпку картечь…
Не заметить шлюпки с парохода не могли: туман уже поднялся, – однако и поднимать тревогу выстрелом, видимо, не хотели. Шлюпка благополучно вернулась в Очаков еще до рассвета.
IV
На своей квартире на столе нашел Стеценко бумажку от Кнорринга.
Адъютант генерала передал ему, конечно, о том, что моряк из Николаева хотел было обратиться к нему за разрешением на поездку в Кинбурн, но боялся, что это отнимет много времени, тем более что в разрешении не сомневался.
Кнорринг же решил умыть руки, так как не сомневался в напрасной гибели моряка. Он писал, что разрешения дать не имеет даже и права, так как Стеценко ему не подчинен, а прислан сюда «для самостоятельных наблюдений с телеграфной башни его высочеством генерал-адмиралом».
Все-таки, чуть настало утро и Кнорринг встал, Стеценко счел нужным пойти к нему доложить о виденном в Кинбурне.
Кнорринг изумился, его увидев, но счел нужным тут же строго насупить брови.
– Счастлив ваш Бог, что вам удалось… э-э… удалась, я хотел сказать, эта ваша затея, – заговорил он, косвенно глядя на маленького моряка. – А ведь если бы не удалась – не миновать бы вам суда, – вот что-о!
– Если бы не удалась, то со мной, ваше превосходительство, могло бы случиться что-нибудь одно из трех, – стал добросовестно представлять самому себе всякие возможности Стеценко: – я или был бы убит в шлюпке пулей, или утонул бы в море, или, на самый худой конец, был бы ранен и взят в плен… Обо всем этом я думал, когда отправлялся, но о суде, признаюсь, не догадался вспомнить.
– Напрасно не вспомнили, очень напрасно, вот что-с! Вашим поступком вы и меня подводили под красную шапку, должен я вам сказать.
Кнорринг поднял голову, посмотрел на Стеценко так, как будто он был уже председателем суда над ним, и добавил:
– Вам следует, по моему мнению, сейчас же ехать с донесением генерала Кохановича в Николаев и представить это самое донесение его величеству, что он скажет, вот что-о!
Стеценко понял, что Кнорринг последними словами своими выразил заботу о себе самом и вверенном ему Очакове, который мог быть атакован точно так же, как и Кинбурн, поэтому немедля отправился в Николаев под гром новой канонады, гораздо более напряженной, чем предыдущие.
Когда царь поселился в Николаеве, то заботы об укреплении этого города создали около него деловую обстановку, почему вставал и завтракал он рано, рано и обедал – в два часа; к этому времени привез и Стеценко донесение Кохановича в запечатанном конверте.
Конверт с донесением передан был дежурному генералу, и вскоре царский камердинер, сказав Стеценко, что он приглашен на обед, указал за столом его место.
В начале обеда, когда только что все обедавшие, – до тридцати человек, – разместились, тот же царский камердинер, благообразный и важный, подошел к Стеценко и сказал вполголоса, наклонившись:
– Его величество просит вас к себе.
Голубые, слегка усталые глаза Александра, повернувшегося на своем стуле к подошедшему Стеценко, пришлись как раз вровень с его глазами.
Стеценко привык уже читать в глазах людей, впервые его видевших, этакое обидное недоумение, внушаемое его малым ростом; это же недоумение прочитал он и в глазах впервые видевшего его царя.
– Здравствуй, Стеценко! – отчетливо сказал царь, коротко кивнув.
Стеценко ответил на это приветствие по форме.
– Ты был в Кинбурне этой ночью… Расскажи, что там.
Стеценко понимал, что длинного, обстоятельного доклада теперь, во время обеда, от него не требуется, конечно, что нужно было упомянуть только о настроении офицеров, которых он видел, и о тех повреждениях, о которых он слышал от инженера, и сказал:
– Настроение командного состава мне показалось вполне бодрым и желание отстаивать крепость до последней крайности было у всех налицо, ваше величество. Что же касается повреждений в крепостных казематах и валах, то они, на мой взгляд, незначительны и частично – это касается одного порохового погреба – уже исправлены.
– Спасибо тебе за службу, – кивнул ему царь.
– Рад стараться, ваше величество, – отозвался на этот знак «монаршей милости» Стеценко и отошел на свое место.
Только теперь, оглядев всех сидевших за столом, Стеценко увидел ротмистра Грейга, старого своего знакомца, бывшего теперь адъютантом великого князя Константина.
Его не замечал он здесь раньше в свите генерал-адмирала. Он появился в Николаеве, очевидно, совсем недавно. Грейг, поймав его взгляд, приветливо заулыбался ему, только что осчастливленному беседой с царем.
А царь, быть может тоже под непосредственным впечатлением беседы с одним из отважных севастопольцев, поднял бокал вина, взглянул на Бутакова и сказал, несколько повысив голос:
– Сегодня, в годовщину первой бомбардировки Севастополя, пью здоровье храбрых его защитников, которыми я горжусь!
– Ур-ра, защитники Севастополя! – возбужденно-молодо крикнул генерал-адмирал, и продолговатое, с чисто выбритыми щеками, казавшееся совсем еще юным лицо его сплошь порозовело.
Потом разрешенно кричали «ура!» и все за столом и тянулись чокаться с георгиевскими кавалерами – великими князьями Николаем и Михаилом, с Бутаковым, Стеценко и несколькими другими моряками.
Но нужно же было так случиться, что как раз в разгар этого общего возбуждения камердинер поднес царю только что полученную с телеграфа депешу.
Царь пробежал ее быстро и поднял глаза на Стеценко. Взгляд его был теперь не то чтобы строг, а только серьезен, неподвижен от явного недоумения, и Стеценко по одному этому взгляду догадался, что депеша о Кинбурне, что гарнизон крепости, пожалуй, даже сдался.
Через минуту все за столом уже знали, что депеша была послана самим Кноррингом из Очакова и говорила действительно о сдаче Кинбурна.
Обед продолжался почти так же оживленно, как и начался: как ни был поражен, видимо, Александр депешей. Стеценко чувствовал себя так, как будто он просто глупо нашкольничал докладом о бодрости командного состава гарнизона, в то время как сам комендант Коханович проявлял не бодрость, а самую жалкую растерянность.
Убитый вид Стеценко, конечно, был замечен царем, и когда обед кончился и царь вышел на балкон, он сам подозвал к себе сконфуженного героя.
– Кинбурн сдался, а ты… ты как будто совсем не ожидал такой развязки, а?
– Ваше величество, я пять месяцев провел на первом участке оборонительной линии Севастополя, и то, что мне говорили тут, в Кинбурне, о полученных повреждениях, не могло мне не показаться совсем несерьезным! – горячо и вполне искренне ответил Стеценко. – Со мной моя памятная книжка… – Он быстро вынул ее из бокового кармана. – …и вот в ней я просил инженер-капитана
