Театр тающих теней. Словами гения - Афанасьева Елена

«Посылали меня служить Родине, а оказался я на трех войнах разом: война против Фронта освобождения Мозамбика, война между армией и тайной полицией и война между армией и тайной полицией с одной стороны и центральным правительством — с другой», — писал он старому другу, служившему теперь в Анголе. Друг отвечал, что и в другой колонии все примерно так же.

В какой-то момент он перестал понимать, против кого воюет. Против туземцев? Своего народа? Коммунистических агентов? Таких же, как он сам, простых и нормальных людей, которые хотят жить на своей земле?

После одной из операций, проведенных совместно с воздушно-десантными соединениями, дочка миллионера, спортсменка и парашютистка, известная на всю страну Мария ду Жардин докладывала об уничтожении командного пункта Фронта освобождения ФРЕЛИМО, а он не мог отделаться от ощущения тошноты, возникшего, когда его часть вошла на зачистку на тот командный пункт, скрытый в зарослях слоновьей травы высотой метра три. Трупы убитых Марией Жардин — рядом с темнокожими местными светлокожие светловолосые парни, такие же как он. Лежащие в нелепых позах здесь, на чужой для них земле. Из доклада Жардин позже он узнал, что на командном пункте были советские военные, которых якобы в Мозамбике нет.

Он должен был испытать чувство гордости — разгромили врага. А он впервые подумал, что это и не его земля. И не его война. И не их, этих светлокожих парней. Все они на чужой войне.

Приказано было обыскивать трупы в поисках секретной документации. В ботинке одного из светлокожих военных за стелькой была спрятана фотография белобрысой девочки на коньках, в голубом берете и курточке. Почему-то так жалко стало эту крохотную фигуристку, к которой теперь не вернется ее папа. Кому от этого лучше?

И что подкосило его больше — потеря веры, что служишь правому делу, или потеря сына?

Самые страшные животные там, в португальской Африке, не носороги и буйволы, не слоны, а комары. Малярийные комары, от которых не спасают ни москитные пологи, ни растворы, ни прививки, ни выжигания кругов вокруг жилища, как это делают местные.

Прививку сыну сделали, как и им с женой, только прививка ребенка не спасла. Какой-то иной вид тропической малярии занес проклятый комар.

Трехлетний мальчик, смышленый, здоровый, похожий на его собственные детские фотографии, такой же светловолосый, зеленоглазый, заболел каким-то из видов африканской малярии, штама которого не было в прививке и вылечить которую не смог их армейский врач. Жизнь ушла из ребенка за три дня. Так и умер, обескровленный, обезвоженный, крепко сжав палец жены, которую никто не смог оттащить от грозящего заразить и ее крошечного трупика.

Сам он на похороны не успел — в африканском климате, да еще с диагнозом малярия, хоронить торопились день в день, а он был далеко на юге, на очередной зачистке против партизан того же Фронта освобождения, активизировавшихся после убийства их лидера Мондлану.

Дальше долгих восемь лет им не удавалось зачать. Мария проверялась у всех врачей и даже его провериться заставила. Врачи отвечали, что все нормально, они оба здоровы. Но беременность не наступала. Вокруг у всех его сослуживцев бегали дети, на общих праздниках, где малышня всех возрастов суетилась под ногами, на жену страшно было смотреть.

— Брось меня, — сказала Мария после одного из таких горьких праздников. — Брось! Я не могу родить. Не могу жить. Я вся там.

Что отвечать, он не знал. Самому по ночам казалось, что бесконечные ливни в сезон муссонов заливают могилу сына, и он не мог избавиться от одного и того же видения — крошечного тельца, в белом костюмчике, в котором сына положили в гробик, промокшем от бесконечных дождей. Тело сына за эти годы, наверное, подверглось гниению, но он видел его таким, каким видел последний раз, уезжая в рейд. Светлые вьющиеся волосики. Белая рубашечка…

Год назад Витора перевели обратно на континент. Летом жена поехала в Фатиму, на крестный ход. Вернулась умиротворенная. Понесла через две недели после Фатимы, но сказала не сразу, словно боялась поверить.

О беременности жены он узнал уже в сентябре, вернувшись из Эворы, где началось все, что не начаться не могло, — движение капитанов, в центре которого вместе со своими сослуживцами и друзьями был он, капитан Витор Сантуш. В его зоне ответственности при организации этого заговора была и вещающая на всю страну телестанция. И популярная ведущая Эва Торреш, которая, по их расчетам, в решающий момент должна выйти в прямой эфир, чтобы рассказывать стране о происходящем.

И кто же знал, что все так совпадет — дело его жизни, вымоленный у Бога ребенок и Эва.

Эва…

В Эворе они, двадцать военных — два лейтенанта, три майора, остальные все капитаны, — задумали то, что должно прийти к своему завершению сегодня, сейчас. Сейчас, когда под окном Эвы стоит самый известный секретный агент тайной полиции Монтейру. Агент, которого раньше власти бросали на убийства самых страшных врагов режима, как Делгаду и Мондлане, реально представляющих для власти угрозу. Значит, и ведущую Эву Торреш, любимицу нации, которая может выйти в эфир и склонить население на их сторону, власть считает реальной угрозой своему существованию.

И теперь из-за их заговора, из-за него, Эве грозит смертельная опасность. Ровно когда жена может в любой момент родить. Срок ей поставили конец апреля — начало мая, но что-то тайно высчитывая по своим особым приметам, жена уверена, что родит до 25 апреля.

Сегодня 24-е.

Сегодня должно решиться все.

— Схватки в прошлый раз у тебя длились десять часов.

— Вторые роды всегда быстрее. Говорят.

— Успею.

Ополаскивает холодной водой лицо.

Он сейчас оставит Марию со своей матерью, приехавшей помочь из деревни. А сам поедет за Эвой. Сейчас Эва важнее.

Потому что у нее под окном убийца?

Или потому, что только она может выйти сегодня ночью в прямой эфир и нация будет ее слушать? А прямой эфир революции нужен.

Они почти договорились с двумя радиостанциями. Но телевидение — это другое. И телевидение плюс любимица нации Эва Торреш — это совсем другое. Это легализация их новой власти.

Или…

Или он просто не может не ехать к Эве…

Лушка

Мария-Луиза.

Живая и невредимая.

Замирает.

И с не меньшим изумлением смотрит на меня.

Вышедшая встречать гостей Мануэла издает странный звук — смесь вопля и хрипа — и оседает на порог. К ней подбегаем мы с «дочкой Лушки» и сама живая утопленница. Она что-то лопочет по-португальски, машет полой своей шляпы, обмахивая Мануэлу, по-английски требует воды. «Дочка Лушки» из своего рюкзака вытаскивает бутылку воды, прыскает в лицо консьержке. Та открывает глаза и … снова вопит.

— Mae de Deus, Santa Intercessora! Salve e Tenha misericordia! Матерь Божья, святая заступница! Спаси и помилуй! Свят! Свят!

И дрожащими губами то ли спрашивает, то ли утверждает.

— Maria-Luisa…

Бывшая моего нынешнего утвердительно кивает.

Сомнений быть не может, это она.

Постарела, конечно, но и я не молодею. Последний раз живьем мы с ней виделись, когда были моложе наших дочек. Но это она.

И это она вчера лицом вниз лежала в бассейне. И когда полицейские достали ее из воды и проводили опознание, я успела ее рассмотреть и заметить и морщины около глаз, и хорошо подколотый ботокс.

— Мария-Луиза?! Живая?! А кто же тогда умер? — лопочет Мануэла.

— Каталина. Сестра. Twin. Близняшка моя. Она приехала раньше меня. На свою беду.

Мануэла, похоже, уже отдышалась, может подняться на ноги и готова проводить жильцов в их апартаменты в блоке «А». Я остаюсь дождаться Мануэлу, чтобы спросить о… Сама уже не помню, о чем собиралась ее спросить.

— А ты почти не изменилась! — уходя, оборачивается Мария-Луиза.

Так и стоим, смотрим одна на другую. Две женщины, поломавшие жизни друг другу.