Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
С третьим прибытием в Вильно, Ягайлло потребовал, чтобы я переехал туда и поселился. Я отважился и на это. Медленно и нескоро я завоевал доверие, которое получить трудно. Не раз случалось, что, заподозрив в чём-нибудь, он целыми месяцами не приближался, не разговаривал со мной. Только после многочисленных доказательств моей верности и преданности его службе, дошло до того, что мне доверили и место в администрации, и надзор за купцами и чужеземцами, потом монету и казначейство. Наконец и в других делах князь начал меня использовать.
Я воспользовался этим, чтобы приготовить почву, на которую бы зерно Евангелии не упало напрасно. Я жду только благоприятной минуты. Ягайлло готов, но из рук крестоносцев принять крест отказывается. Он слишком хорошо их знает и гнушается ими. Даст Бог, он сядет среди христианских монархов.
– Ведь мать его, княгиня Тверская, христианка? – спросил Семко.
– Да, но Ягайлло должен смотреть на запад и принять западное христианство, римское, потому что крестоносцы никогда не признают его христианином и будут звать его идолопоклонником.
Миновали те времена, – прибавил Хавнул, – когда на горе близ Вильна распяли братьев св. Франциска, сегодня уже городской люд знаком с христианскими обрядами и с христианами, которых сюда много из Руси наплывает. Все знают, что в том самом монастыре, из которого схватили мучеников, живут их новые бесстрашные братья и прославляют Бога. Всё-таки сейчас они в безопасности.
Сказав это, Хавнул поднялся и, воздев руки к небу, воскликнул с сердечным волнением:
– Я доживу, может, до того мгновения, когда Бог даст мне узреть крест на берегу Вильны и услышать колокола, зовущие на молитву. Тогда я скажу за Симеоном: «Отпусти, Господи, слугу своего».
Брат Антоний, слышая, сложил руки как для молитвы и тихо шепнул:
– Amen!
Хавнул тронулся с места, это было знаком, что должны были отправляться в дальнейший путь.
– А князь, с которым вы выехали на охоту? – спросил Семко.
– Он подумает, что я заблудился, – отпарировал Хав-нул, – искать меня и слишком заботиться не будет, потому что знает, что я справлюсь.
Челядь по данному знаку тотчас начала готовить коней; Хавнул сел на своего и, не нуждаясь уже в Каукисе, пустился в Вильно ещё до наступления дня; он ехал лесами, в которых урядник Ягайллы показал, что хорошо знает дороги.
На беседах о Польше и Тевтонском ордене, врагом которого был Хавнул, опустился вечер. Старый монах ехал чуть вдалеке и перебирал свои чётки.
Уже были густые сумерки, когда, выехав из пущи, они заметили долину, над которой в вечернем тумане едва можно было разглядеть Виленский замок и у его подножия опоясанную стенами крепость. Под ним широко расстилались предместья, состоящие из маленьких деревянных домов. Почти в каждую войну и нападение они падали жертвой. Народ частью прятался в замке, частью разбегался в леса, враг сжигал дома, а чуть только отступал, они как грибы вырастали на пепелищах снова. Были это скорее шалаши и деревянные палатки, и скорее лагерь, чем город. Очень немногие постройки среди них возвышались крышами и стенами.
В это время одно огромное облако дыма и испарений лежало над всем Вильном, покачиваясь как волна, иногда за порывом ветра открывая сияние и огоньки.
Бесконечное количество тропинок и дорожек вело к лесам, из которых ежедневно возили на топливо дерево. Большой тракт в этот час уже опустел. Только бедные люди, у которых не было коней, поднимая на спинах спиленные ветки, тащили их к хатам. Издалека доносился лай множества собак.
Хавнул хотел их сам довести до монастырских ворот, но брат Антоний выручил его, взявшись за это дело.
– Отдохните, – сказал Хавнул, – завтра к князю, а я тем временем буду вам дороги рассчищать. Если я буду убеждён, что Ягайлло не даст уговорить себя к миру, подставлять вас не буду.
Семко вспомнил теперь о кольце Юлианны, данном когда-то Бируте, которое Витовт ему доверил в качестве знака, и сказал о нём Хавнулу.
– Быть может, – ответил, подумав, староста, – что и оно поможет вам проложить путь, сначала к Юлианне, а через неё к Ягайлле.
Уже было темно и только от снега маленький отблеск указывал дорогу, когда, расставшись со старостой, они повернули к монастырю.
Монастырь с костёлом, на котором не было креста, хотя он стоял на краю предместья, был не последней постройкой в пустом поле.
Его окружали деревянные домики и сараи, в которых легко было угадать обращённых уже христиан, стремящихся ближе к своим старшинам и святыне. Действительно, значительнейшая часть этих хат принадлежала христианам.
Они ещё не осмелились открыто признать себя ими, многие из них исповедовали смесь из двух религий, а по сути никакой, но поначалу к этому относились снисходительно, потому что иначе обратить было невозможно. Эти новые христиане ходили со страхом в долину Свентороха к алтарю Перуна, а потом прокрадывались к костёлу и исповедовались в своей слабости.
По маленьким улочкам, среди заборов и хат путники добрались наконец до высокого частокола, опоясывающего довольно обширную площадь. Ограда была такой высокой, что за нею ничего видно не было, исчезли даже крыши стоявших внутри построек.
Брат Антоний направился к дверке и начал в неё стучать троекратно по три раза. Потом они ждали. Внутри послышались осторожные шаги. Они постучали подобным образом второй раз, а после паузы ещё.
Тогда внутри послышался голос, на который Антоний с волнением отвечал:
– Laudetur Christus!
Начали отпирать дверку, за ней блеснул свет. Над высоким забором показалась голова в капюшоне, рассматривающая пришельцев. Наконец ворота открыли и впустили сначала только старого монаха.
Все эти осторожности не были лишними. Францисканцы чувствовали там себя среди врагов, должны были быть начеку. Язычники могли хитростью на них напасть, равно из жадности, как из ненависти.
Брату Антонию хватило нескольких слов, чтобы князя с его спутниками немедленно впустили.
Монах в капюшоне в полном рассвете сил, крепкий и бойкий, настоятель отец Павел, вышел навстречу Мазовецкому князю.
Вся эта собственность отцов была непохожа на нынешние монастыри. Костёльчика, скрытого среди других построек, на первый взгляд отличить было нельзя. Ни одну христианскую эмблему не решились выставить на обозрение, чтобы язычники, заметив её, не осквернили.
Монастырь был длинным зданием самой простой, первобытной формы, огромной хатой из сосновых брёвен, с окошками, закрытыми створками. Над крышей, покрытой соломой, торчали плетённые трубы.
Зачастую при каком-либо возмущении людей, вынужденные по несколько дней закрываться в своём дворе, францисканцы держали там и маленькую отару овец для молока и несколько коров. Большие сараи под заборами содержали запасы сена, даже пшеницы, которую должны были
