Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
— Кому Савка, а кому… — огрызнулся оруженосец по своей вечной привычке. — А ну — пропусти! — тотчас заорал он, расталкивая своим конем других коней, пробивая проход себе и князю, дабы можно было выйти навстречу главным свейским рыцарям.
Александр вдруг отчетливо осознал, что битва пошла как-то не так, что не должен он, военачальник, пропихиваться сквозь ряды собственной же конницы, чтобы выйти на боевой простор. И вообще, ему померещилось, будто легкое начало сражения уже окончилось, что свей, превосходящие числом, воспрянули духом и окружают, теснят, давят их. И это и впрямь могло угадываться в том, что встречная волна заставила русских воинов попятиться, шаг за шагом отступая. Грохот и лязг оружия сделался гораздо более гремучим — битва еще только-только начиналась, разгоралась, разворачивалась по всем своим многочисленным крыльям. А он, ее главное лицо, ничего не видел и не знал, где и как дерутся, кто кого одолевает и где он сам. На душе у него сделалось душно и тоскливо, будто кто-то ему уж сообщил заранее, что битва проиграна.
— Да не бывать этому! — возмутилось все его существо, и он стал сильнее бодрить коня бодцами под самый пах. Аер захрипел и закричал почти человеческим голосом, пробивая грудью себе дорогу. И вот уже Александр оказался впереди, а Савва едва поспевал за ним сзади. Ратмир и вовсе, казалось, пропал в гуще битвы, но вдруг вынырнул откуда-то на своем рыжем сарацине, поспешая уведомить князя:
— Тут я!
Лицо его было обрызгано кровью, но, вернее всего, — вражьей. И меч был обагрен. Тотчас, появившись, он вступил в горячую схватку с огромным, свирепого вида, одноглазым свеем, который с трех ударов расщепил на Ратмире щит и вот-вот уже доставал его самого длинным зазубренным мечом, но новая волна пробежала по бьющейся гуще людей и коней, оттеснила одноглазого, повернула его, и он уже бился яростно с Елисеем Ветром, который отбивался большим обоюдным топором.
— Сподоби мя, Александре Воине! — взмолился князь, видя, как его снова затягивает в гущу конницы, как трудно вырваться в передовые ряды, чтобы продолжить тяжелый путь к самой высокой ставке свеев. Разгоряченный и раздосадованный, он взмок под сорочицей, пот горячими горошинами катился у него по хребту и по груди, орошая нательный крест и ладанку. И этой муке не видно было конца.
Вновь он ненадолго вырвался на передний край, бестолково помахал перначом, сделав лишь несколько вмятин на чьем-то шишаке, и вновь его закруговоро-тило, оттягивая и оттягивая мечтаемый миг единоборства с кем-либо из главных вождей папежников. Нужно было пробиться на тот край, где развевалось его алое знамя с золотым львом и покачивалась хоругвь с нерукотворным Спасом, но вместо этого Александр вынужден был смотреть, как дерутся тевтонцы. Особенно хорош был Ратша, размахивающий во все стороны своей знаменитой палицей, имеющей веселое прозвище «Годендаг», что по-немецки значило «Божий день», то бишь — «Здравствуйте!» Вся покрытая торчащими в разные стороны длинными шипами палица Ратши разила туда и сюда, разметывая свеев, разбрасывая кровавые ошметки и брызги.
— Княже Владимире! Красно Солнышко! Окрыли меня! — отчаянно взмолился Александр, и вмиг незримая сила повела его, вытащила из теснины, и вот уже он увидел себя со своей малой дружиной — справа Савва, слева Ратмир, сзади Ласка и Ртище со знаменем и хоругвью, Сбыслав и Яков с десятком иных конников. И сам собою стал двигаться и приближаться шатер с ярко сверкающей золотой верхушкою, а навстречу мчались с копьями наперевес мощные рыцари, знатность которых сразу бросалась в глаза, и за спинами их тоже развевались знамена с крестами и львами, только иных, в основном золотых и лазоревых расцветок.
Он уже не помнил, приказал ли Савве дать ему копье, или оруженосец сам догадался. Он взбоднул коня и помчался навстречу судьбе с копьем наперевес, без слов, без мыслей и без чувств, будто весь превратившись в это устремленное вперед копье, не замечая летящих в него дротиков, стрел и топориков… Что-то само подсказало ему, кого следует разить. Он радостно сшибся именно с этим бойцом, целя ему в лицо. И метко ударил его острием копья под правый глаз.
Глава шестнадцатая
ТОПОР САВВЫ
— Славич! — только и мог я заорать в диком восторге, когда мой дорогой князюшка торкнул проклятого папежника в самую харю своим крестолистиком, копьем благодатнейшим!
Что со мною сотворилось, братцы, если б вы только знали! Да разве со мною одним, со всеми нами небывалое преображенье сделалось. Будто в каждого из нас еще по два крепких витязя вошло незримо. И все закричали радостно, видя, как рухнул со своего великолепного белого коня свейский воевода, одетый в грозную броню и шлем, со всех сторон закрытый. Только глаза, нос и подглазья открывались, и туда своей ручкой прицельно и безошибочно направил копье Александр, едва не прободав глаз проклятому, но пронзив правое подглазье — аж кости лица у того деревянным звуком затрещали!
А свей при виде этого вмиг страшно огорчились и дрогнули, смутились, а мы и давай их лупешить! Стадом кинулись они ловить нашего князюшку, но наши его в обиду не дали, грудью встали, особенно Ратмир яростно бился, а на него сразу трое наваливались.
Меня оттеснили, и так получилось, что я оказался далеко от Александра и много папежников насело на меня. Я работал в поте лица своего, весело помахивая топориком — направо, налево, направо, налево да вперед, в самый лоб ему, да назад чеканчиком, и не без пользы — взвизгнул кто-то там, будто кошка ошпаренная. У меня вместо обуха на топоре острый чекан был прилажен — хочешь так бейся, хочешь обушком, все равно полезно.
И тут этот одноглазый демон снова возник передо мной. Недавно еще Ратмир с ним бился, тот Ратмиру щит на щепки покрошил, но потом его утянуло сражением в сторону, и оставалось только пожелать одноглазому скорейшего отправления к праотцам, но не тут-то было, жив оказался беззрачный, и в сей миг именно на меня ему страшно восхотелось насунуться. В руках он держал теперь не зазубренный меч, а огромный молот-осьмигранник.
— Выменял, что ли? — успел крикнуть я ему, имея в виду, мол, что он его у кого-то из наших на зазубренный свой меч поменял. В следующий миг сей изверг рода человеческого вытворил такое, после чего уж никак невозможно было его в живых оставлять.
Ну скажите мне, чем навредил этому мерзостному латыну мой Вторник? Вдруг, ловко выдвинувшись вперед, он делает замах, будто хочет меня ударить, а вместо этого обрушивает свой молот прямо на голову моего милого коняжки! И мой беззлобный, покорный и беспрекословный Вторник, не издав ни единого ропота, мешком падает на передние ноги, а я падаю вместе с ним, но все же успеваю яростным ударом топора расколоть одноглазому злодею коленную чашу.
В новое мгновенье я уже кубарем качусь под ноги его лошади и там стараюсь не попасть ей под копыты, а кое-как становлюсь на ноги, но при всей своей злобе не имею в себе подлости проткнуть лошажье брюхо, хоть и вражеское, ибо у коней нет вины в человеческих распрях. А вместо этого я, спешившись, подбираю свой топор и бью им беспощадно по другой коленке одноглазого, всаживаю чекан ему под самую чашечку и, зацепив, стаскиваю с коня, валю себе под ноги. Тут уж мне оставалось только сделать стремительный удар и раскроить ему на две половины череп. Одна половина — с глазом, другая — слепая.
Времени любоваться на дело топора моего не оставалось, и я, вскочив на вражескую лошадь, начал ее осваивать… И тут вдруг волосы на голове у меня встали дыбом, я не мог поверить глазам своим — подо мною был не кто иной, как конь Кости Луготинца, его ни с кем нельзя было бы перепутать. Но как такое могло случиться? Ведь Костя дрался далеко отсюда, на левом крыле битвы…
— Коринф, ты ли это? — спросил я коня. Он мотнул головою и прянул ушами именно так, как делал Костин греческий фарек. Да он это! Вон и белые лучи в черной гриве такие же, только все сплошь кровавой рудою залиты. — Ну, брат, коли это ты, так уж припомни мне, как я тебе ногу вылечил! — воскликнул я горестно, оттого что предчуял беду, стрясшуюся с Луготинцем. Прибоднул его своими незлобными бодцами и во весь опор устремился на самую высокую ставку свеев, ибо она каким-то боком сама собою вблизь меня очутилась. Кто-то пытался броситься мне наперерез, одного я сбил топором своим, другого живым оставил, промахнувшись, и сам не заметил, как ворвался в шатер. Там еще снаряжали в доспехи каких-то запоздавших свейских риттаров, и на меня тотчас бросились, да к тому же и позади себя я слышал погоню. Что мной господило, я и сам не знаю, не то дурость, не то благая высшая воля. Я так понимаю, что дурость, хотя Александр потом рассудил иначе и увидел в моих безоглядных действиях Божий промысел. Как бы то ни было, но я оказался в ловушке, и жить мне оставалось считанные мгновенья.
