Ступников Юрьевич - Всё к лучшему

– Какое разрешение? Ни самолетов, ни базы уже нет, – отбивался я. – Но если надо, то поехали в штаб разбираться, раз он еще существует.

В штабе, где поумнее, чем исполнители, военные просто не знали, что с нами делать. Их подставили, и это было очевидно. Особенно когда один из офицеров ляпнул, что иностранным корреспондентам здесь снимать нельзя. Ребята стушевались, когда увидели удостоверение российского телеканала и мой вид на жительство. Шпионаж не проходил. Они отсмотрели кассету и попросили подтереть виды аэродрома. Надо же было что-то сделать, раз попали. Примирившись, мы вспомнили былое время, без дураков попили чаю, и один офицер, выждав, наедине сказал:

– Подходите к гаражам через полчасика, я вам расскажу все. Но не на камеру.

Мы проехали еще немного по округе, и щемящая тоска сжимала меня, обнимая. Дома, где были живые казармы, куда по субботам бегал мальчишкой смотреть кино, стояли сегодня обветшалые, с забитыми фанерой бельмами окон. Осыпавшиеся бюсты летчиков-героев на площади, частные вывески «шиномонтаж», доживающие свой век строения и заброшенный стадион с открытым бассейном – некогда гордость базы. Офицер у гаражей рассказал то, что я уже знал: они еще как бы россияне, но вот уже семь лет ждут. Ехать-то некуда. А оставшееся от городка, между тем, растаскивается… Без разговора на камеру все это было бессмысленно. Но я не стал ему ничего говорить. Им, военным, и так разочарований хватает. Тем более что надежда – это почти всегда ложь. А как еще и жить, если ложь безнадежна? Казалось, что это все. И можно ехать к отцу, а затем – домой. Но из штаба, видимо, сообщили куда надо, что арестовывать нас не стали: не за что, не впутывайте. Такой расклад кого-то наверху, обойденного, но при должности, похоже, не устраивал. На выезде из городка, буквально в нескольких метрах от бывшего шлагбаума, нас наготове ждала другая, милицейская, машина. Что было уже полной глупостью. Впрочем, разве власть когда-нибудь была умной?

– Что вы здесь делали? – на голубом глазу, для разговора, прикинулся шлангом милиционер дорожно-постовой службы, проверив водительские права и страховку.

– Катались. А что, нельзя?

– Но вы же журналисты, да?

– Вроде да.

– А документы?

– А зачем надо? Мы что, нарушили движение по городу?

– Мне-то не надо.

– А кому надо?

– Сами знаете.

– Не знаю.

– Поехали… – сдался наконец милиционер. – Мне проблемы не нужны.

– А кто проблема?

– Тот, кто и был.

– Тогда понятно. Куда ехать?

– К нам. Разбираться будем,-и вздохнул.

Ему тоже идиотские приказы выполнять было тошно. Но там, наверху, виднее. По дороге мы на всякий случай спрятали в машине кассету, хотя в участке уже никто не осматривал. Оказалось, что им тоже приказали задержать опасных иностранных журналистов, проникших на военный объект. Правда, объект считался еще российской территорией, а я – российским журналистом, и белорусская милиция никак в эти рамки не вписывалась. Видимо, звонивший им начальник жил еще в Советском Союзе. У шизофреников такое бывает. Более того, я сразу запросил местного парня из КГБ, чтобы влепить ему выговор за разгильдяйство. Поскольку мы, как кристально честные, сделали крюк с утра и проторчали у здания его начальников в области добрых полчаса, впустую.

– Да вот, телефон их офиса и имя, с кем я договаривался, пусть приедет, отчитается.

«Шестая» моя точка на этот раз оказалась на высоте. Не зря предвиделось. Подполковник районной милиции, психически нормальный и потому бодрый, от растерянности обреченно звонил куда-то, попросив выйти с сопровождающим, чтоб не сбежали, в комнату с портретами передовиков милицейского производства и картинами советских времен. Но никто почему-то не ехал. Фронт-то был невидимый. А шпионаж, инсценированный сверху, не проходил. Отдувалась милиция. Ей все равно больше всех достается. Не считая оставшееся население.

– Вот, суки, – неизвестно кому сказал наконец подполковник, распаренный, когда я пообещал ему кучу запросов и всероссийскую славу за незаконное задержание.

– Хватаете людей на улице, как гестапо.

Время поднималось к вечеру, а нам три часа еще надо было пилить до Минска. И обязательно, тем более после двух арестов за один день, заскочить к отцу. Но прощаться просто так я уже не хотел.

– Давайте разойдемся по-человечески.

– То есть как? – удивился подполковник.

– Я не буду поднимать шум из-за того, что вы нас задержали без всяких оснований и проморочили голову. В конце концов, вы такие же крайние, как и мы. Но я видел, когда нас выводили, в вашей служебной комнате бюст Дзержинского. Давно хотел себе такой же в офис. Давайте мне бюст – и разъедемся по-доброму.

– Но он у нас один, – растерялся офицер.

– И я у жены один. Вы не хотите нормальных отношений? И потом, зачем вам Дзержинский, он же по другому ведомству. Тогда отдайте Ленина.

– Ленина не могу, – задумался подполковник.- Если отдам Ленина – не поймут.

– Может, его портрет, с протянутой рукой? – мне не хотелось уходить без компенсации, обиженным. Это потом мешает жить.

– Трудно, – поджал ноги подполковник.

Ему было жалко: то ли вождя – в чужие руки, то ли себя, родимого.

– Я сейчас выясню, где еще есть Дзержинский, подождите. В крайнем случае, можем быстро нарисовать…

Через полчаса мы выходили из милицейского участка, прижимая к груди тяжелый посеребренный бюст председателя ВЧК. На память.

К отцу я добрался, когда уже резко стемнело, – пять часов проговорить в милицейском участке, это все-таки время. Сопровождающий нас подальше, как бы из вежливости, но, понятно, что для спокойствия власти, сержант включил фонарик, и я быстро нашел памятник. На кладбище в темноте мы были одни, и всем, кроме меня, наверное, здесь было жутковато. Я открыл водку, плеснул в стаканы, себе и оператору, и, выпив, сказал, обращаясь к отцу:

– Хорошо-то как…

Напряжение еще одного прожитого дня слетало куда-то вниз, а оттуда уже поднималась волна затаенной тоски, тяжелой и бездарной.

– Сейчас допьем и пойдем, – успокоил я сержанта, которому явно было неуютно, во мраке. И здесь, и с нами, и одному. Вдруг что-то хрустнуло, и початая, но почти полная, как будущность, бутылка упала и разбилась. Может, сержант подтолкнул ее в темноте, торопя, не знаю, не видел. Значит, так было надо. Может, и отец не захотел, чтобы я стоял близ него в кромешной темноте еще с кем-то. Ему там виднее без милицейского фонарика.

Так мы, скомканно, тогда и повидались. Но потом, спустя опять много лет, когда я приехал к нему, то вновь увидел и относительно убранный участок, и завявшие, но явно в этом году высаженные цветы. Все оказалось проще, неожиданней и совсем не по-земному. Тоже, как в жизни – беспросветной то ли от света, то ли от мрака. Уже более двадцати лет одноклассница, точнее, из параллельного класса, с которой мы когда-то дружили, пятнадцатилетние, каждый год приходит сюда, разговаривает и прибирает, высаживая новые цветы. Поминая чужого отца и вспоминая мальчишку, уехавшего в большой город учиться, безвозвратно. И далее – жить. Где-то и с кем-то.

Один человек мне сказал, что любовь придумали коммунисты, чтобы не платить.

– Не знаю, – заскучав сразу, ответил я и подумал: – За любовь не платят. За нее расплачиваются. Но это единственное, кроме детей, что остается от жизни…

ГОРЯЧАЯ НОЧЬ

– Зачем ты бандеровцам помогаешь? – спросил меня коллега. – Забыл, что они с евреями делали во время войны?

– Кто это «они»? Выблядки были и там, и там – по обе стороны фронта. А журналист как врач: помогать надо всем, кто в беде. И особенно кого давят сапогом.

День уже подходил к концу, а накануне, почти в полночь, мне позвонили незнакомые, с явным украинским акцентом. Они просили о помощи.

– Пожалуйста, – волновалась женщина, – приезжайте, если сможете, прямо сейчас. Мы те украинцы, которых на днях забрали после демонстрации. Нас только что выпустили из тюрьмы и разместили в какой-то служебной гостинице. До утра. Вроде как освободили, но мы боимся, что с нами что-нибудь случится. Вот адрес…

На тех демонстрациях оппозиции в Минске, весной 96-го года, были, пожалуй, самые жесткие столкновения с полицией.

И в первых рядах демонстрантов, в этих коротких и яростных стычках, выделялось с десяток молодых парней. Перед щитами и дубинками они становились боком, прижавшись друг к другу и выставив одну ногу вперед. Рука сжата. Движение пошагово-ритмичное. По единой команде нога, с оттяжкой, шла вверх. Такой вот революционный кардебалет волчат. Видно, что ребята прошли подготовку и ударов не боятся.

Это были парни из украинской УНА-УНСО, приехавшие добровольно, чтобы поддержать белорусов от оппозиции.

В тот день столкновения были в двух местах. Первый раз украинцы, конечно, показали, что такое навык. Но затем, на повторной демонстрации, власти уже сориентировались. Парней отсекли от толпы, рассеяли и большинство задержали. Старший группы, куратор, а также его коллега, журналистка из Киева, во время схваток были в стороне. Но когда они вернулись к своей машине, то оказалось, что два колеса порезали какие-то хулиганы. Когда они начали вытаскивать запаску, их и забрали…