Валерий Волошин - Ленинград — срочно...
Ты-ы! Пе-е-еть! — удивился Николай. — Ни на одной же репетиции не был. Да и со слухом у тебя не все в порядке, сам знаешь.
— Да ты меня в хор поставь, последним номером, когда наш марш будут исполнять. Мы же его сочинили. Авторов должны знать в лицо, — привел я, казалось, убедительный довод. Хотя причина была другой: мне надо доказать Светлане, что и я кое-что в музыке соображаю. Так хочу ей понравиться!
Но Калашников начал убеждать:
— Знаешь, Гарик, не обижайся, только не стоит тебе на сцену выходить. Ты в строю хо-ро-шо пел. Я впереди шел со знаменем и то слышал, как ты голосил из последней шеренги.
— Ну вот, видишь, выходит, могу.
— В строю, может, и сойдет. Но на концерте… Голос, Гарик, у тебя очень громкий, — отказал мне Николай.
А перед началом концерта позвал меня на сцену Гаркуша. Я по лестнице туда мигом взлетел.
— Что, петь буду?
— Обязательно, Гарик. Но сначала надо помочь в очень важном деле. Маху мы дали, некому занавес открывать. Возьмешься? — спросил Гаркуша.
— Да ну… Вот еще занятие… А в хор поставите?
— Добре, будешь в хоре. Правда, Николай? — обратился он к Калашникову.
Калашников как-то странно осклабился и мотнул головой в знак согласия. И тут я увидел Светлану. Она улыбнулась. Участь моя была решена… Успокаивает только то, что скоро Света будет выступать. А там и последний номер — хор.
Сначала, правда, накладка произошла. Калашников вышел стихи читать о блокаде, о «редутах». Но что-то вяло начал, объяснил потом, мол, растерялся. Увидел, что командующий и члены Военного совета о чем-то переговариваются в первом ряду, и показалось, что они не слушали его. И вдруг товарищ Попков, председатель Ленгорисполкома, поднялся, вышел на сцену и подошел к Николаю. Тот замолк. Тишина в зале наступила… Товарищ Попков обнял Калашникова за плечи, заглянул ему в глаза и спросил:
— Ты, сынок, в Ленинграде разве не служил?
— Я здесь с первого дня войны, — глухо ответил Николай.
— Почему тогда так стихи такие читаешь? Начни снова. Думаю, у тебя получится. — Попков ободряюще улыбнулся и вернулся в зал.
И вот тогда Калашников выдал — мурашки по коже! Вспомнилось все: заснеженный, голодный Ленинград, адский труд, погибшие товарищи… Да, Калашников задал тон. Каждый, кто выступал после него, сумел затронуть самое сокровенное.
И вот — играет младший сержант Светлана Полынина. Шопен. Звуки торжественные. А она, она-а! Сам не заметил, как влюбился. Все по телефону ей трезвонил. Голос у нее нежный, как у мамы. Просил ее письмо мне написать. Света написала о том, как работала на лесозаготовках в первую блокадную зиму, как решила любыми путями попасть в армию. Из письма я узнал, что наши стежки-дорожки и раньше пересекались. Оказывается, это я ее дровишки на «дозор» тягал. Просто кошмар!.. Здорово играет. И чудится мне, будто я дома. Приехал к маме вместе со Светланой. И нет ничего приятнее этих минут… Готовится к выходу хор. Я начинаю волноваться. По замыслу, все участники концерта выходят на сцену. Интересно, где должен стоять я? Прицеливаюсь так, чтобы попасть вперед, поближе к центру, к Свете. Кто-то сзади тянет меня за гимнастерку. Это еще что такое?! Оборачиваюсь. Калашников умоляюще говорит:
— Гарик, прошу тебя, не пой, только рот открывай! Прошу-у!..
Зазвучал марш. Гаркуша запевает вместе со Светланой. Я хочу тоже подпеть, но не могу рта открыть. Столько глаз, столько глаз!
Хор выстрелил припев. Я начал чувствовать себя уже лучше. О чем, бишь, просил меня Калашников? Ага, видимость создавать. Начинаю тихонько мурлыкать. Зрители в зале встают. Запели! И командующий, и товарищ Попков, и комбат… Все поют и хлопают в такт! А я?! В горле у меня булькнуло — и наконец-то прорвался голос. Хорошо его слышу. Все слышат. Света смотрит ободряюще…
Пусть рвутся рядом мины и снаряды,В свои машины мы идем как в бой,Стоит всегда на страже ЛенинградаКраснознаменный семьдесят второй!Все зорче, точнее и дальшеБросают «Редуты» свой взгляд,Мы знаем, за нашей спиноюПобеду кует Ленинград!
ОсининВечером счастливые локаторщики разъезжались на «дозоры»; для тех, кто оставался и не нес дежурство или сменился с постов, праздник еще не окончился. Около штаба слышались звуки баяна, веселые голоса и смех. Играл любимец батальона Гаркуша.
А Осинин искал Казакову, искал встречи с ней. Но она после вручения Знамени исчезла. Конечно, можно было зайти в медпункт. Но что-то мешало Осинину это сделать. Он медленно продвигался вдоль стены штабного здания…
Танцевало человек двадцать. Червов вальсировал с капитаном медицинской службы; он приветливо помахал Осинину рукой:
— Куда вы запропастились, Сергей Алексеевич? В круг давайте, в круг…
Постояв пару минут, Осинин решил: «Пойду-ка я спать. Завтра с зарей снова в поход — по «дозорам». Он уже хотел подняться по ступенькам, чтобы войти в здание штаба, но его позвали.
Бондаренко стоял в стороне один, на него почти не падал свет, поэтому Осинин его сначала не заметил.
— Что, Сергей, не откликнулся на приглашение Червова, не интересуют танцы-шманцы? — спросил Бондаренко, когда Осинин подошел к нему. — Понимаю. Тоже капитана медслужбы хотел бы в партнерши. Только другого… — он чиркнул зажигалкой, прикуривая папиросу, усмехнулся — Да ты не смотри волком. Я ведь по-дружески. У самого сердце клешнит.
Добавил он вовремя. Осинин готов был взорваться и наговорить колкостей. Но слова Бондаренко, сам тон, каким они были произнесены, выражение его лица, отчетливо высветившееся на миг, остановили инженера. Сергей понял, что Бондаренко хочет поговорить по душам, на равных. Поддерживая это, он участливо проронил:
— Коль так, зачем куришь? Табак для сердца гиблое дело.
— А-а, что для моего мотора не гиблое. Радость? Любовь? Или взбучка?.. Все к одному.
— Чересчур близко все воспринимаешь.
— Иначе не могу. Не мо-гу и баста! Мы, кстати, не о том говорим, отклонились от темы, так сказать. Разве ты ни о чем не хочешь меня спросить? — Бондаренко затянулся папиросой и выжидательно посмотрел.
Осинин замялся:
— Да… не знаю даже. Вообще, был вопрос после партсобрания. Только теперь…
— Выслушай меня… Знаю, стал я у вас с Казаковой на пути. Каюсь. Стыдно признаться, когда у меня сердце прихватило и я ходил каждый вечер в медпункт, желая ее увидеть, — это была не прихоть. Но… и не любовь. Теперь это понимаю. На меня в ее присутствии накатывало удивительное душевное спокойствие, я ощущал какое-то необъяснимое внутреннее освобождение от повседневных забот, взваленных на меня по воле рока, то есть войны. Достаточно было просто постоять около нее, ничего не говоря… Но это точно не любовь, Сергей. Я люблю жену, сына… Мне трудно объяснить. А ты напыжился, не замечаешь ее. Она переживает, мучается… любит тебя.
Бондаренко перевел дыхание, испытующе глядя на изумленного инженера, словно хотел убедиться, все ли тот правильно понял. Продолжил отрывисто, жестко:
— Знаешь, почему она завтра уезжает?
— Как? Куда?!
— Откомандировывается в распоряжение медотдела армии. Вместо нее и врач уже прибыла. Червов танцует с ней…
Осинин был ошеломлен, ошарашен новостью. Он резко развернулся и побежал, перепрыгивая через ступеньки крыльца. Едва ли дошел до его сознания смысл слов, которые Бондаренко выкрикнул ему вслед:
— Даже если бы я не подписал рапорт, ее все равно бы забрали от нас — решение было принято раньше!..
Осинин ворвался в медпункт, ничего не объясняя дежурному фельдшеру, влетел в кабинет Казаковой. Нина что-то писала. Увидев Осинина, отбросила ручку, обхватила голову руками, отвернувшись от инженера.
— Нина! Я пришел сказать… Прости… Я тебя люблю! — выпалил Сергей.
Некоторое время она сидела неподвижно, потом выпрямилась, поправила прическу и тихо сказала:
— Запоздало твое признание. К чему теперь слова? Осинин поник, но тут же снова с жаром заговорил:
Ты вправе на меня обижаться. Я виноват. Но честное слово, я все время думал о тебе, хотел объясниться… Ведь только потому, что ты мне дорога, что я люблю тебя, слышишь!.. Мне трудно найти слова в оправдание своей глупой ревности. Поверь, куда бы ни забросила меня судьба, я всегда буду мыслями с тобой, я всегда буду тебя ждать. Ты только позови!
— И будешь присылать свои записки, как раньше?
— Да!
— Вот и дождалась… Надо было раньше просить о переводе. Ты, наверное, хочешь пригласить меня на обещанный вальс?
По ее глазам Осинин понял, что Нина его простила, что она больше не сердится, что она любит его.
— Приглашаю тебя на вальс!..
Эпилог
…В Токсово хорошо бродить летним утром по берегу озера Хипоярви. Свежо. Играет рыбешка. Любит Юрьев идти по росной траве, когда звон стоит в ушах от щебета, стрекотанья.
