Арсений Семенов - Землепроходцы
— Ловко! — прищелкнул языком Харитон. — Стало быть, это теперь у нас пятая пищаль в обители будет. Ложу, конечно, придется сменить. Ну молодчага!
Кроме свинца и пищали Колмогорец извлек из бата несколько костяных пороховниц, полных пороха, и свертки с гостинцами.
Вскоре Харитон и Колмогорец уже стучались в дверь кельи Игнатия.
Дверь им открыл тонконосый широколобый монах с прямыми льняными волосами, спадавшими на плечи, и пронзительным взглядом больших серых глаз, прикрытых тяжелыми веками. Это и был брат Игнатий. Одет он был, однако, не в рясу, а в тонкую белую льняную рубаху и суконные темные штаны. На ногах — домашние туфли, сшитые из шкуры молодой нерпы.
— Колмогорец! Друже! — Козыревский стиснул плечи гостя так, что тот выронил все свои свертки.
Протиснувшегося вслед за Колмогорцем Харитона хозяин кельи отправил в трапезную, сообщить настоятелю обители Мартиану, чтобы его не ждали и приступали к вечерней трапезе.
Колмогорец сообщил, что в Нижнекамчатском остроге Козыревского готовы поддержать двадцать казаков во главе с Кузьмой Вежливцевым. Колмогорец говорил от его имени.
— Двадцать — это мало, — покачал головой Козыревский.
— То двадцать добрых казаков, — не согласился с ним Колмогорец. — Каждый двоих стоит. Да у тебя в обители почти два десятка своих людей.
— Мои безоружны. Пять пищалей, считая и ту, что ты сегодня привез, несколько пистолей, десяток сабель — вот и все наше оружие, — подытожил Козыревский. — У Петриловского же пушки в крепости. Беда еще в том, что у нас в обители только две кольчуги. Изрешетит нас Петриловский — через дырки ветер свистеть будет. Надо ждать.
— Сколько ждать можно, Иван? И так уже третий год под Петриловским маемся, короста от батогов со спины не слазит. А Петриловский, ходит слух, с Камчатки будущим летом в Якутск податься решил с государевой казной и пожитками граблеными. Он что ведь удумал? Разошлет по богатым соболем рекам на всю зиму казачьи отряды, чтоб казаки не только ясак собирали, как было раньше, но и к охоте камчадалов понуждали. Думает он за эту последнюю зиму добычу свою удвоить.
— Вот как! — оживился Козыревский. — То новость важная. И когда же первые отряды крепость покинут?
— А как только ляжет прочный снег. Через месяц.
— Через месяц? Вот и хорошо. Передай Вежливцеву, чтобы не попал со своим отрядом ни в первый, ни во второй посыл. Пусть заболеет, что ли. В тот день, когда крепость покинет второй отряд, у Петриловского останется, положим, шестьдесят с чем-то казаков, из них двадцать Кузьмы Вежливцева. Тут мы и нагрянем. Мои монахи безоружны — следовательно, припишем к вашим двадцати только десять. Получается тридцать на сорок. При этом пушкари — как раз петриловские холуи. Стало быть, счет не в нашу пользу. И тут вот что должно разрушить оборону неприятеля. Кто-то из наших — скажем, ты сам — заявит на Петриловского Слово и Дело государево.
— Слово и Дело! — испуганно ахнул Колмогорец, привставая.
— Что, страшно? То-то и оно! Тебе страшно, и Петриловскому станет страшно, и всем в крепости. На это я и рассчитываю. Те, кто не очень крепко держится за Петриловского, придут в смятение. А нам только того и надо.
— Все понял, Иван. Рисковое, Иван, дело. Того, кто зря скажет Слово, могут засечь насмерть.
— Смерти боишься?
— Кто же ее не боится? — рассудительно отозвался Колмогорец. — Чать, все ее боятся, все жить хотят.
— А я смерти не боюсь, — побелевшими вдруг губами прошептал Козыревский. — Злоба моя и ненависть к Петриловскому сильнее страха смерти. Если у Кузьмы Вежливцева все казаки смерти боятся, тогда и дело начинать не стоит.
Последние слова Козыревского прозвучали сурово и жестко. Пристыженный ими, Колмогорец махнул рукой:
— Эх, Иван! Пропадать так пропадать! Слово на Петриловского я заявлю сам.
— Пропадать нам не надо, — не согласился Козыревский. — Пусть пропадет Петриловский со своими приспешниками.
Колмогорец не зря говорил о всегдашней настороженности Петриловского. До начальника Камчатки дошло, что в отряде Кузьмы Вежливцева зреет недовольство. Однако он не только воздержался от ареста Вежливцева, но и решил помочь ему взбунтовать казаков. У него уже давно зрел план сыграть на этом. Он опасался, что, когда ему на смену пришлют из Якутска нового начальника Камчатки, тот не преминет отписать в Якутск обо всех казачьих и инородческих обидах. И тогда не почет и сытая жизнь ждут его, а тюрьма и лишение имущества. Небольшой, быстро и решительно подавленный казачий вооруженный бунт был бы ему, Петриловскому, теперь очень кстати. Уж он бы постарался заставить заводчиков бунта на пыточных расспросах дать такие показания, какие необходимы для того, чтобы он, Петриловский, предстал в глазах якутского воеводы и сибирского губернатора находчивым и беспощадным стражем государевых интересов.
Ночью Петриловский вызвал к себе человека, который первым сообщил ему о недовольстве команды Вежливцева. Это был задерганный многосемейный казачонка с вечно испуганным, испитым лицом, обтянутым землистой кожей. Казалось, этого человека только что вынули из петли. Землистый оттенок его лица между тем объяснялся очень просто: вот уже пять лет никто не видел этого человека трезвым. Казаки дали ему прозвище «Бражник» и уже забыли его настоящее имя. Бражник, виновато улыбаясь, охотно отзывался на свое прозвище и всем в крепости казался человеком безобидным.
Комната, в которой Петриловский принял ночного гостя, была освещена пламенем всего двух плошек, и во всех углах здесь лежал сумрак. Сумрак лежал и на узком, сухощавом лице хозяина комнаты, таился в его глубоко загнанных под лоб глазах. Негромким, но резким голосом посвятил он своего соглядатая в задуманный план. Бражнику надлежало всюду высказывать недовольство жестокостью Петриловского и постараться войти в доверие к Вежливцеву.
Спустя несколько дней Петриловский уже знал о дне выступления казаков.
Накануне бунта из крепости выступил большой казачий отряд, которому по приказу Петриловского следовало держать путь на реку Еловку, и в остроге стало совсем пустынно.
На другое утро крепость огласили крики:
— Слово и Дело государево! Слово и Дело государево!
Это кричал на площади перед приказчичьей избой Колмогорец. К нему, бросив крепостные стены, спешили люди Кузьмы Вежливцева, бежал крепостной люд, привлеченный грозными словами. Вскоре на площади все кипело. Заранее готовый ко всяким неожиданностям и все-таки захваченный врасплох Словом государевым, на крыльцо приказчичьей избы выскочил одетый в малиновый кафтан Петриловский. В обеих руках его были заряженные пистоли. При появлении приказчика на площади легла тишина. Слышался только скрип снега под ногами толпы.
— За кем ты знаешь Дело великого государя, Колмогорец? — громким резким голосом спросил Петриловский.
— За тобой, аспид и кровосос! — смело ответил Колмогорец. — Я заявляю, что ты правишь Камчаткой не по разуму и по воле государевой, а по одной своей корысти. Я обвиняю тебя в разбое и насилиях. На твоей совести смерть Алексея Бураго, на твоей совести кровь многих неповинно брошенных под батоги казаков, слезы инородцев. Где наше казацкое жалованье, положенное нам государем? В твоих сундуках и амбарах! Разве не грабеж и разбой это? Я обвиняю тебя в том, что ты из ясачных сборов кладешь одного соболя в государеву казну, а двух в свои собственные амбары. Кто ты есть после этого, как не вор и грабитель? И разве не место тебе в тюрьме?..
Речь Колмогорца затягивалась, и Петриловский выиграл несколько драгоценных минут. К крыльцу сбежались верные начальнику казаки. Всех их оказалось до двадцати, и они оттеснили толпу от крыльца.
Увидев, что опасность миновала, Петриловский поднял руку, будто бы собираясь отвечать Колмогорцу. На самом деле это был знак затесавшемуся в толпу Бражнику. Тот выхватил из-за кушака пистоль и выпалил. Пуля ударила в косяк на сажень от плеча Петриловского.
— Бунт! — закричал Петриловский. — Вот для чего тебе, Колмогорец, понадобилось заявлять на меня Слово! Мне ведомо давно, что вы измыслили с Вежливцевым взбунтовать казаков и порешить меня, верного слугу государева. Все твои слова — ложь и вымысел!
И в этот момент вместо ожидаемых монахов в крепость ввалилась толпа отправившихся вчера на Еловку верных Петриловскому казаков. Выстрел Бражника послужил для них сигналом к действию. Молча и деловито расталкивая толпу, они выискивали на площади тех, чьи имена были им заранее известны, разоружали и скручивали им руки.
Одними из первых были схвачены Вежливцев и Колмогорец. Петриловский, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки, почти со скукой следил за тем, как хватали бунтовщиков. Все шло по плану.
По приказу Петриловского на площади расчистили место и поставили туда козлы. К козлам подвели Колмогорца, сорвали с него одежду. Начальник Камчатки спустился с крыльца, приблизился к своему пленнику.
