Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Втайне вспоминала она, как объезжала ряды солдат, приказывая от своего имени выдавать им и водку для поднятия духа, и деньги от себя лично. Никогда не вспоминала она об этом вслух, но тешила себя надеждой, что и царь не забудет об этой её деятельности.
Пётр и не забывал, одарял Екатерину и новыми драгоценностями взамен утраченных, и новыми вотчинами и землями, особенно же ласковым и любовным отношением к ней.
Только теперь, устроившись в семье, обрёл он наконец семейный уют и лад. Екатерина всегда подстраивалась под вкусы Петра, ввела в дом непринуждённую и непритязательную обстановку, даже парадные обеды старалась сделать возможно более неприхотливыми и нецеремонными.
К столу всегда приходило за Петром множество его советников, министров, приглашал он и самый разнообразный простой люд.
Но, усаживаясь за длинный стол в большой трапезной, всякий раз говорил сопровождавшим его:
— Садитесь там, где место найдёте, а коли не достанется, ходите к жёнам обедать.
Скромные, незатейливые блюда подавал через особое окошко камердинер, разносил их ещё один слуга — Пётр не терпел лишних людей, считал, что они не только шпионят, но ещё и перевирают все слова, сказанные при обедах.
На всех трапезах непременно присутствовали дочери Екатерины, Анна и Елизавета, и, пожалуй, лишь во время этих трапез Пётр и имел возможность справляться об их успехах, целовать милые личики девочек, любоваться их роскошными платьицами.
Екатерина старалась приучить мужа к детям, постоянно расхваливала их умные головки, их успехи в ученье, танцах и музыке.
Но едва Пётр вставал из-за стола, дремал несколько минут на жёстком походном ложе в кабинете, как другие мысли и другие заботы одолевали его...
Всё ещё тянулось дело Прутского похода.
Османы все ждали, когда будут выполнены условия заключённого между визирем и Шереметевым соглашения о срытии Азова, уничтожении гарнизона в Таганроге и разрушении Каменного Затона.
Заложники обнадёживали султана, что царь Пётр своё слово держит крепко, что Азов уже срыт, что крепость уже передана или вот-вот будет передана туркам. А в письмах своих обрисовывали своё отчаянное положение:
«Коли же договор не будет выполнен, то извольте ведать, что мы от них нарочно на погубление войску отданы будем... Ежедневно ожидаем себе погибели, ежели от Азова ведомость придёт, что не отдадут. Чаем, что ещё с мучением будут нас принуждать писать об Азове к адмиралу... Извольте приказать быть, конечно, и в осторожности от турок, и от нас не извольте надеяться на весть, ибо обретаемся в тесноте и способа никакого не имеем ясно писати... Рассудите, что мы в их руках, что можем чинити?»
Впрочем, заложники готовы были и пожертвовать жизнью, если то будет надобно для интересов государства, даже в тайных весточках советовали не отдавать Азова, а письмам их не верить, поскольку писаны по принуждению.
Но Пётр уже понимал, что Чёрное море для него потеряно, оставил мечты вывести свой флот на юг и потому все свои усилия сосредоточил на северном фронте войны.
Да, война всё ещё продолжалась, хоть и сидел Карл XII в Бендерах, хоть и пытались выкурить его османы, принудить уехать из турецких пределов.
Безрассудный король то и дело грозил османам, что только мёртвым уедет он отсюда, а позора от этого будет для Турции по всему миру.
И турки то ласкали короля, то прекращали давать ему продовольствие и деньги, то снова становились приветливы к нему.
Но наконец и эта язва была вылечена: после жаркого и короткого боя короля выдворили из турецких пределов.
Слухов после этого странного сражения хозяев со своим гостем оказалось немало — посмеивались в Европе, что и нос отстрелили королю, и четыре пальца на правой руке отрубили да и ухо снесли.
Но это были лишь слухи — Карл получил самые лёгкие ранения и во главе почётной стражи проехал через Польшу в свои пределы...
И снова был неспокоен Пётр: как бы не восстановил он Станислава Лещинского на польском троне, как бы не возобновил союз с датским королём — и потому послал войска в Померанию, наводнил солдатами Польшу, искал союза с северными соседями.
Война поглощала все его силы и средства...
Но в четырнадцатом году наконец был ратифицирован договор с османами, заложники отпущены на свободу — Шафиров, сын Шереметева, Толстой выехали на родину.
Однако Михаил Борисович Шереметев не добрался до России — умер в Киеве, и это известие настолько подкосило старого фельдмаршала, что он стал проситься у Петра в отставку, решил схорониться в Киево-Печерской лавре.
Заменить Шереметева было некем, и Пётр придумал свой план удержать старика на его посту — сосватал за него Анну Петровну Салтыкову.
Эта удивительная красавица была на тридцать четыре года моложе фельдмаршала — первым браком она сочеталась со Львом Кирилловичем Нарышкиным, дядей Петра.
Но муж умер давным-давно, и Пётр рассудил, что молодая жена придаст старику сил и мужества ещё служить и служить государю и отечеству.
Скрепя сердце согласился старый фельдмаршал на этот странный брак и через год уже имел нового сына от молодой жены.
Правда, Пётр ядовито намекал Шереметеву, от кого появился этот отпрыск:
«При сем поздравляем Вас с новорождённым Вашим сыном, которому по прошению Вашему даём чин фендрика[22]. Пишешь, Ваша милость, что оный младенец родился без Вас и не ведаете, где, а того не пишете, где и от кого зачался».
Не пощадил седин старика царь, но Борис Петрович оскорблённо ответил, что по всем меркам и по исчислению месяцев родился тот младенец от него.
Много детей принесла Анна Петровна своему старому мужу, и всех их признал Борис Петрович своими...
Екатерина лишь посмеивалась, когда получала известие об очередном отпрыске Шереметева: даже она не верила, что шестидесятилетний Борис Петрович способен наплодить кучу детей.
Сокрушалась только, что у неё самой до сих пор нет отпрыска мужеского полу — тогда, втайне даже от Петра, мечтала, что может царь передать корону её сыну.
Девки девками, им замуж идти, пусть и по иностранным дворам будут пристроены, а вот сын...
Но пока не было и разговоров об этом.
Был законный наследник престола, царевич Алексей, и у него уже пошло потомство: родилась от Шарлотты Наталья, а ещё через год появился Пётр...
Косилась Екатерина на внуков по мужу, то и дело, легко улыбаясь, говорила, как некрасивы да неугодливы дети Алексея, но всё ещё не могла посеять в голове Петра мысль о перемене наследника.
А в голове самой Екатерины уже роились эти мысли: да, теперь она жёнка царская, теперь у неё и свой штат придворных, среди которых особливо выделялся молодой, беспечный, ловкий и пронырливый пригожий камергер Вильям Монс, есть и своё жилище — царская женская половина, да и дочек признал Пётр законными, удочерил их. Но всё равно неотступно грызла её мысль, что вряд ли удастся дочек хорошо пристроить: до сих пор помнили в Европе, что родились незаконнорождёнными, да и самое её положение всё ещё не закреплено так, как ей хотелось бы.
Не надета ещё на голову царская корона, пока что она всего лишь законная жена, милостивая к солдатам, к бесчисленным просителям, ласковая со всей многочисленной роднёй Петра.
Как говорят, аппетит приходит во время еды, и чем дальше смотрела Екатерина в будущее, тем больше разгоралась в ней и жажда власти, и жажда сверкающей короны, и жажда оставить на царском троне своё потомство.
Кто бы мог подумать, иногда усмехалась она своим тайным, хранимым от всех мыслям, что прислужница, служанка, портомойка станет царской женой, царицей, будет блистать нарядами и драгоценностями, но грызло и грызло её всё ещё неудовлетворённое тщеславие.
Никогда, ни единым словом не выдала она Петру своих мыслей, угождала ему, потрафляла, становилась незаменимой и необходимой.
Но глядела со стороны на мужа, и нередко гримаса отвращения перекашивала её полное, круглое лицо, со вздёрнутым носиком и яркими свежими губами.
Всего-то сорок с небольшим Петру, а голова трясётся чуть ли не с двадцати лет, то и дело судорога сводит плечо и шею, и тогда резко косится на сторону его круглое лицо с небольшими усиками и мягким подбородком.
Слов нет, великан, роста такого, что, поди, во всём государстве не сыщешь, а как начнёт трепать его болячка, так страшнее и не сыскать.
Да и в постели стал остывать её муженёк, привык к обычным ласкам, и приходилось изобретать всякие способы и манеры, чтобы возбудить в нём похоть, страсть...
Сама-то Екатерина всё ещё считала себя молодой и неотразимой — ей непрестанно говорили о том придворные льстецы, и хоть не всегда верила словам, да всё гордилась своей неувядающей молодостью — сильна, вынослива, крепка, — и даже Пётр, возвращаясь после очередной встречи с очередной метреской, говорил ей:
