А. Сахаров (редактор) - Александр III
«Сейчас! Сейчас! Плеве зачитает монаршье прощение! – думал Тихомиров. – Или, быть может, помилуют хотя бы Перовскую…»
Тем временем всех пятерых привязали к позорным столбам. Спокойной была (или только казалась) одна Перовская; остальные были смертельно бледны. Особенно выделялась апатичная и безжизненная, точно окаменелая, физиономия Михайлова. Душевная покорность отражалась на лице Кибальчича. Желябов выглядел крайне нервным, шевелил руками и беспрестанно поворачивал голову в сторону Перовской. На спокойном, желтовато-бледном лице Перовской по-прежнему блуждал лёгкий румянец. Ни один мускул её лица не дрогнул, но глаза лихорадочно шарили по толпе, словно ища кого-то.
«Не меня ли?..» – спрашивал себя Тихомиров.
Рысаков поворачивался к виселице, и гримаса искривляла его большой рот. Светло-рыжеватые длинные волосы, выбиваясь из-под плоской чёрной арестантской шапки, ниспадали на его широкое полное лицо.
Раздалась резкая команда:
– На караул!
Баранов оглушительным генеральским басом сказал Плеве:
– Господин прокурор судебной палаты! Всё готово к совершению последнего акта земного правосудия!
И так же громко Плеве приказал:
– Господин обер-секретарь! Извольте зачитать приговор.
Всё поплыло перед глазами Тихомирова, и словно сквозь сон слышал он отдельные долетавшие слова: «священная особа императора… неслыханное злодеяние… Цареубийцы… К смертной казни через повешение…»
Тотчас вышли барабанщики, построившись лицом к осуждённым, между эшафотом и платформой. Барабаны забили мелкой дробью. На эшафот поднялись священники в полном облачении с крестами в руках. Лёгкая улыбка отразилась на лице Желябова, когда, давая дорогу священникам, палач вынужден был прижаться к Кибальчичу. Осуждённые почти одновременно подошли к священникам и поцеловали кресты, после чего были отведены палачами каждый к своей верёвке. Когда священник дал поцеловать крест Желябову, тот что-то шепнул ему, поцеловал горячо крест, тряхнул головой и улыбнулся. Осенив осуждённых крестным знамением, священники покинули эшафот. Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуями простились с ней.
Фролов скинул поддёвку и остался в красной рубахе, искони приличествующей его ремеслу. Что-то сладострастное проступило на его тёмном бородатом лице, когда он подступился к Кибальчичу. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, палач привязал конец верёвки к правому столбу виселицы. Потом он занялся Михайловым, Перовской и Желябовым. Уже одетые в саван, Желябов и Перовская методично потряхивали головами, словно желая напоследок что-то сообщить друг другу.
Последним на очереди был Рысаков. Он стоял неподвижно и тупо, без выражения смотрел на Желябова всё время, пока палач надевал на его сотоварищей длинный саван висельников. Тихомиров не знал, что, желая спасти свою жизнь, юноша выдал и оговорил всех, кого только мог. Но это не спасло его. Увидев других готовыми к казни, Рысаков пошатнулся, у него подогнулись ноги в коленях, но Фролов ловким движением успел накинуть на него саван и башлык.
Наступил финал всей драмы. Под частую, но громкую дробь барабанов палач подошёл к Кибальчичу, подвёл его к высокой чёрной скамейке и помог ему подняться на две ступеньки. Потом Фролов выдернул скамейку, и осуждённый повис в воздухе.
Толпа ахнула, как один человек, и подалась вперёд, невероятно сжав Тихомирова. Он крепко закашлялся, но не мог даже вытащить из кармана носовой платок, чтобы утереть мокроту. Его била тяжёлая дрожь.
Смерть, очевидно, настигла Кибальчича мгновенно. Его тело, сделав несколько слабых поворотов в воздухе, вскоре повисло без всяких движений и конвульсий.
Вторым был повешен Михайлов. При этом произошло непредвиденное. Фролов был или пьян, или неловок. Когда он выбил подставку, верёвка оборвалась – и преступник упал на ноги. Палач снова повторил экзекуцию – верёвка отвязалась, и Михайлов грохнулся на эшафот плашмя. Фролов – единственный в России заплечных дел мастер! – в третий раз вздёрнул Михайлова – и снова неудача. Верёвка развязалась, и несчастный только дёргался, сидя на эшафоте. Пришлось помощникам, когда Михайлов был повешен в четвёртый раз, несколько минут придерживать его тело, чтобы наступила смерть.
Тихомиров плакал, не страшась, что кто-то заподозрит его в сочувствии к цареубийцам. «Слава Богу, – шептал он, – Соне повезло!» Она словно сорвалась со скамьи, выдернутой палачом, и вскоре повисла, не подавая признаков жизни, рядом с телами Кибальчича и Михайлова.
Очевидно, Фролов сам был потрясён неудачей с Михайловым. Он так дурно надел петлю Желябову – высоко, близко к подбородку, – что никак не наступала агония. Пришлось Желябова спустить и, завязав крепче, снова предоставить смертника его ужасной участи.
Худой остролицый старик чиновник в форменной фуражке, с редкой чахоточной бородёнкой, быстро проговорил:
– Когда Николай Палкин вешал декабристов, случилась та же история! Пестель и Каховский были повешены. Но Рылеев, Муравьёв и Бестужев – все трое! – выскользнули из петли и упали на ребро опрокинутой скамейки. Все больно ушиблись. Муравьёв тогда со вздохом заметил: «И этого у нас не умеют сделать!»
Тихомиров искоса взглянул на него: уж не провокатор ли, каковых предостаточно развелось в Питере, и резко отвернулся, вновь устремив взгляд на эшафот.
Когда дошло до Рысакова, тот пытался сопротивляться, не желал взойти на скамейку, а потом, когда Фролов хотел столкнуть его, в течение нескольких минут не давался, цепляясь за скамейку ногами. Помощники кинулись палачу на подмогу, выдёргивая скамейку, а Фролов сильно толкнул Рысакова в спину. Тело, сделав несколько оборотов, повисло рядом с трупом Желябова и других казнённых.
Дело кончилось. Фролов с подручными сошёл с эшафота и встал у лестницы. Барабаны перестали выбивать дробь. Начался шумный говор толпы. Едва ли не каждый пытался рассказать о своём впечатлении. К эшафоту подъехали с тылу две ломовые телеги, покрытые брезентом. Трупы казнённых висели не более двадцати минут. Затем на эшафот внесли пять чёрных гробов и помощники палача поставили по гробу под каждое тело. Появился военный врач, который в присутствии двух членов прокуратуры засвидетельствовал смерть казнённых. Затем гробы были помещены на телеги и под сильным конвоем увезены, как оказалось, на станцию железной дороги, откуда паровик потащил страшный груз на Преображенское кладбище.
С иссиня-бледным лицом, заплечных дел мастер Фролов сел в фургон тюремного ведомства. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали плац и прилегающие улицы, не допуская никого к эшафоту. Впрочем, привилегированные зрители кучкой толпились возле виселицы, желая удовлетворить своё суеверие – добыть на счастье кусок верёвки повешенного.
«Нет! Теперь только месть! Только месть! – думал Тихомиров, не помня себя. – Отец убит, но теперь за ним последует его сын!..»
6
Блиндированная императорская карета под плотным конвоем лейб-казаков медленно двигалась сквозь толпу к Варшавскому вокзалу.
– Скорее в Гатчину… К семье… К Минни… – шептал Александр Александрович. – Прочь из Петербурга!..
Помимо жандармов и полицейских его охраняла теперь Священная дружина во главе с Боби Шуваловым и графом Воронцовым-Дашковым, созданная по предложению какого-то киевского инженера-путейца Витте. В толпе от Аничкова дворца и до вокзала стояли её люди. Государь увидел юношу в студенческой фуражке – тот вскарабкался на уличный фонарь, и инстинктивно отшатнулся от оконца кареты. Но тут же успокоил себя: молодого человека окружали жандармы. Вися над толпой, он декламировал, протянув руку к карете императора:
В надежде славы и добраГляжу вперёд я без боязни:Начало славных дел ПетраМрачили мятежи и казни…
Но вот по толпе прошла рябь: какой-то высокий, худой господин отбивался от наседавших на него жандармов; шапка его упала на мостовую, и длинные жёлтые волосы рассыпались по плечам. Два жандарма били его плашмя ножнами от шашек; третий вырывал револьвер. Александр Александрович бессильно откинулся на сиденье.
Семейным сходством будь же горд;Во всём будь пращуру подобен:Как он, неутомим и твёрдИ памятью, как он, незлобен…
Приехав в Гатчину, император никак не мог обрести душевное равновесие. Ни игра с детьми, ни нежность Минни не спасали от мучительных воспоминаний. Перед глазами неотвязно стояла картина: окровавленное и обезноженное тело отца, с уходом которого из жизни всё бремя ответственности за судьбы России легло на его плечи.
