АБ МИШЕ - У чёрного моря
Женя. Знаешь ли, всё-таки была гражданская война, тут другие правила, не то, что мирная жизнь...
До революции брат Лейзера Брауншвейгского, Женин дядя, варил мыло. У себя в сарае; он, жена его и напросившийся с улицы помощник. В 1919 году красные сочли дядю заводчиком, эксплуататором трудового народа и “разменяли”-”шлёпнули”-”пустили в расход” (бойкий язык тех лет!) - расстреляли. Женя дядю большевикам не прощала, однако списывала на кровавую суматоху гражданской войны. Революцию она была склонна оправдывать: очень впечатался в неё с трёх её годиков вид погромной толпы с царским портретом и крестом впереди - на всю последующую жизнь Жени тем окрасились и царизм, и христианство.
Когда после революции Брауншвейгские обнищали и детям учиться стало не на что, решено было: дать медицинское образование самому одарённому в семье Хилелю, любимцу бабушки Шимека (она потом в эвакуации перед смертью твердила только его имя).
Женю, пожертвовав её многообещающими успехами в классе фортепиано, отправили зарабатывать на учёбу Хилеля. Она пошла в машинистки при губернском ревкоме, там и насмотрелась на большевиков, честно и страстно горевших в борьбе за народное счастье, восхитилась их бескорыстием и праведностью. Вот и теперь: Сталин был для Жени - бандит, пробы ставить негде, лживо-добрая его улыбка только усугубляла злодейство. Лагеря, убийства, расстрелы - его. Совсем другое дело Ленин или Дзержинский, о котором было известно, что запрещал малейшее издевательство над арестованными врагами. Следователя, который позволил себе ударить допрашиваемого газетой, снял с работы. Рыцарь революции.
Что уж говорить о Ленине!..
Аба не поучал, не растолковывал, одни факты да справки.
Аба: ЧК - её сразу после революции учредили, руководил Дзержинский, его за честность и бескорыстие звали “рыцарем революции”. (“Вот он и умер в двадцать шестом, кому его честность нужна?” - вставляла Женя). ЧК потом переименовывали в ГПУ - Главное Политическое Управление, в НКВД - Наркомат внутренних дел, НКГБ - Наркомат госбезопасности, потом в соответствующие Министерства - МВД, МГБ. Как ни назови, а суть одна - “карающий меч революции”, так говорили с гордостью. ИТЛ - это исправительно-трудовой лагерь. ГУЛАГ - Главное управление лагерей, моя родная его часть Дальлаг - дальневосточные лагеря. Советский язык. Сам лагерь - “зона”, заключённый - “зека” или “зек”, уголовники - “блатари”, их главный - “пахан”, высшая каста - “воры в законе”, они не работают. Работы делятся на “общие” - тяжёлый труд, убийственный, и лёгкие, на “тёплых” местах - это банщики, кладовщики, писаря, повара - по-лагерному “придурки”. Очень выразительный язык: “сука” значит тот, кто выслуживается, “стукач” - кто предаёт, “стучит” лагерному начальству; умирающий, изнурённый зек называется “доходягой” - в школе, Шимек, таких замечательных слов не проходят. Их кровью пишут.
Я на Колыме в лагере встречался с матерью Ягоды, наркома ГПУ. Старушка рассказывала, какой был добрый её сын, заботливый, ласковый... Мы в ЧК знали его доброту: он всеми кровопусканиями руководил, пока самого не шлёпнули. Когда его арестовали, а наркомом стал Ежов, я ляпнул: “Ежи питаются ягодами”. Начальству донесли, мне пригрозили, но тут развернулась знаменитая “ежовщина”, меня, слава Богу, взяли до взыскания, незапятнанным. А старушка-мама Ягоды умерла в бухте Нагаева в 1940-м. А отец его погиб на Воркуте, жену Иду расстреляли сразу после мужа, сестёр тоже растолкали по лагерям. “Член семьи врага народа”, такая вот преступная категория населения. Вы у меня тоже: если бы мама не сбежала из Киева в Одессу, её бы посадили вслед за мной.
Шимек: - А меня тоже?
Аба: Нет, тебе тогда трёх лет не было, а у нас гуманность. Детей в лагерь не отправляли, а в спецдетдом, записывали под другой фамилией, и всё - нет семьи, распылилась, исчезла.
Их в сорок шестом году стало пятеро: Женя с Абой, Шимек, Мишка и его папа, любимый Женин брат Хилель, вдовец, главный жизнетворитель семьи, благо что был знаменитый кардиолог и среди гонораров попадалась даже преподнесенная спасённым инфарктником роскошь вроде пирожного “ромовая бабка”, её, крохотную, детям, Шимеку с Мишей, располовинивали... Дядя Хилель был единственный добытчик, потому что Женю туго вязали заботы о детях и больном Абе - его, изнурённого лагерем, донимали болезни, воспаление лёгких чуть не свело в могилу.
Перемогши зиму и весну, Аба поднялся, стал улыбаться, шутить, потешать детей: отрывал от своей руки большой палец и вылавливал его из воздуха, заглатывал горящую папиросу и возвращал её изо рта обратно на губу, не погасив, с огнём и пеплом, изображал пальцами, надев на них сапожки из клочков газеты, ножки балерины, как она танцует или - Женя охала: босяк! - парится в бане... В Абе не умещалось уныние, неизбывная вера в завтрашнее светлое “всё устроится” грела Абу всю жизнь, с хулиганского детства до кошмарного онкологического финала, и теперь ему, не одну смерть пересилившему, что ему были житейские неурядицы вроде недоедания?.. “Всё устроится, Женёк!” - улыбался он Жене. - Мне везёт даже с сапожником”. Он имел в виду скидку, которую ему делал в будке напротив старый сапожник за то, что Аба мог объясниться с ним на иврите - наследии Абиного детства в Ровно.
Но шли дни, и улыбка тускнела.
Посуды не было, чай, то есть кипяток, пили из чёрных стопочек для взбивания мыльной пены при бритье, пластмассовых, от горячей воды на их стенках вздувались прыщи. Сладость кипятку придавал сахарин, таблетку на стопку у взрослых, полторы - у детей. Аба пил чистый кипяток, удивлённому Шимеку пояснял: “Не люблю сладкое с детства”. Шимек сперва поражался странностям отцовского вкуса, тем более, что прозвучал уже Абин сюжет прямо противоположного свойства: из неумеренной любви к сладкому он в детстве на спор съел в один присест двадцать порций мороженого... Потом, с подсказки Жени Шимеку прояснилось папино неприятие сахара: корёжило Абу от стыда сидеть без работы на шее шурина.
Работы у Абы не было никакой. Не брали его на работу из-за отсутствия прописки - права на жительство. Ему как бывшему заключённому областной центр Одесса запрещался, и он жил, ходил, дышал здесь с большой оглядкой. Их квартира находилась в том же доме, что и стариков Брауншвейгских до войны, и тот же дворник Петро нёс свою государственную службу.
Честный Петро и доложил в милицию о проживании Абы, которому предписано было жить в Берёзовке (так Аба, выходя из лагеря, напросился, чтобы поближе к семье), а вин, трясця ему в ребро, переховуеться у жинки, как нема над ним совецкого нашего закону... И пришла Абе бумага: в три дня убыть.
Спас Абу родственник - главный врач психиатрической больницы. Он не побоялся: госпитализировал Абу на обследование, которое сперва отсрочило его высылку из Одессы, а затем обеспечило справкой, удостоверяющей придуманную душевную болезнь и нахождение Абы под постоянным наблюдением.
Дворник Петро, увидя справку, задумался насчёт жидовской хитрости, но не успел поделиться думой в милиции, потому что Абе вдруг “пошла карта”.
Так говорил Аба, с радостью вспоминая преферансное прошлое, потому что вдруг узналось, что один из давних партнёров, когда-то Абин подчинённый, уцелел в молотилке тридцать седьмого и теперь - главный одесский милиционер. Аба прорвался на приём, генерал выказался не в пример большинству былых знакомцев: не струсил и, верный доброму прошлому, на свой собственный риск даровал прописку опальному бывшему сослуживцу.
Тут опять пригодилась справка психлечебного заведения. Она страховала от случайных уличных конфликтов с милицией, когда пришлось бы предъявить паспорт с взаимопротиворечащими запретом на проживание в Одессе и разрешением в виде прописывающего штампа - иди объясни, что к чему. А со справкой любой милиционер отвяжется, с психа что взять?..
32. РОДНЯ
Небольшой сад, забитый пряностью цветов - петуньи, пеоны, герань, розовое роскошество, между клумбами вьются дорожки, выложенные битым кирпичом, носится по ним овчарка Неста, в углу голубятня, там хлопали птичьи крылья, урчали, ворчали голуби, косили недобрым глазом, теряли перья... Цветы эти, собака, птицы - инвентарь хозяйских забав; сад был частью служебного жилья главного врача больницы, Шимек приходился ему сколькотоюродным племянником и изредка являлся гостем к родственникам, которых воспринимал тогда сказочно богатыми. Шимек из своего нищенства выныривал на Слободке в царство Шехерезады, потому что когда, надышась здесь тёткиным садом, напрыгавшись с дядиной собакой и наглядевшись на его голубей, поднимались обедать в квартиру на втором этаже, то домработница подавала бульон с куриной лапкой и золотая медаль жира вздрагивала на жемчужной жидкости, усыпанной пёрышками рубленого укропа, и голодному глазу Шимека блюдо это было непреложным символом счастливой сытости. А предстояла ещё куриная, светложёлтая с пузырьками масла, котлетка, при ней белым пухом картофельное пюре и огурчик, пузырчатый крокодильчик на краю тарелки, да на третье компот с дольками яблока, перламутровыми, пружинящими нежно под жадным прикусом и рот освежающими пахуче...
