Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— Счастлив… — тихо повторяет Солана, которая успела превратиться в красавицу, и с восторгом смотрит на Мигеля.
— За счастье! — восклицает Диего, чокаясь со своей женой Кристиной.
— Удерем от старости! — смеется Вехоо, ныне первый актер в Севилье, в то время как бывшего актера Капарроне изменчивая судьба поставила на место Вехоо — сторожем к лошадям.
— Нет, мои дорогие, от старости вам не убежать, — улыбается Грегорио. — Живем мы в семнадцатом веке — веке бедствий и страха. Одни хиреют от недостатка, другие от страха перед завтрашним днем. Увядает наша мировая держава, и мы с нею…
— Мы забываем бога, — подхватывает желтый, исхудавший Паскуаль — по бедности он оставил университет и сделался писарем на городской таможне.
— Зато бог не забывает нас! — разглагольствует Альфонсо, чьи речи изрядно отдают вином. — Он позволяет нам жить так, как мы желаем…
— Жить! — кричит опьяневший Диего. — О, жить — это ведь не только трудиться, но и радоваться!
Диего и Альфонсо — уже бакалавры Осуны.
— Ты — счастлив? — спрашивает Мигель, обращаясь к Диего.
— Более чем счастлив! — повышенным тоном отвечает тот. — Вот он, источник счастья моего — моя жена! Жена, красивая, добрая, верная…
Зависть шевельнулась в сердце Мигеля. Это сейчас же подметил хмельным своим взглядом Диего.
— Завидуешь мне, дон Жуан? А я рад, что ты мне завидуешь. Видали — вот он, господин над всем и вся, путь его усыпан розами, полмира служит ему, а счастья он не может купить, и завидует мне…
— Перестань, Диего, — шепчет мужу Кристина.
— Нет, сердца человеческого ему не купить! — гнет свое Диего. — Его мрачная слава коснулась небес, его гордость еще не встречала отпора, но встретит и спотыкнется… Эй, сюда посмотри, смотри, вурдалак, на жену мою Кристину — здесь ты погоришь! Ты желаешь ее — по глазам твоим вижу, что желаешь, но она устоит! Она — неприступная твердыня, И остается тебе только завидовать, завидовать…
Альфонсо и Вехоо выводят Диего, испуганная Кристина бежит за ними.
Солана в смятении смотрит на Мигеля — лицо его темно и зловеще.
— Самая жестокая борьба, друзья мои, — мягко произносит Грегорио, — это та, которую ведет человек с собою самим. Это — единоборство плоти и духа. И все пути усеяны страданием и скорбью, но только скорбь ведет к подлинному познанию. Вспомните, дорогие, стих поэта Фернандо Эррера: «Скорбь ушла, и я уже знаю, что есть жизнь».
Черной ночью движется тележка к воротам. На тележке — укрытый труп Кристины.
Висенте подталкивает тележку сзади, чтоб покойница была у него перед глазами, а не за спиной. Каталинон тащит тележку спереди.
Ветер воет в чердаках.
В воротах их останавливает стража.
— Люди графа Маньяра? Ха, так всякий может сказать! А чем докажешь? По серебряной монете на каждый палец? Гром и молния, вот это доказательство! Этого вполне хватит. Да, но у меня две руки… Ах, на обе? Отлично! Теперь ясно, что вы люди графа Маньяра. Эй, там, откройте ворота!
Тележка скрывается в темноте за чертой города.
Начальник стражи спрятал монеты, и тогда лишь спохватился:
— Эй, вы! А что вы везете?
Тихо. Только поспешный удаляющийся стук колес по камням королевской дороги.
Тьма — густая, как каша. Облепляет со всех сторон. Трус Висенте стонет от ужаса.
— Может быть, довольно мы отошли, Каталинон?
— Нет. Надо добраться до карьера.
Пройдя еще немного, свернули с дороги, сбросили тело в песчаный карьер и кое-как забросали песком.
Тележка возвращается к городским воротам.
— Что мы везли? Да так, всякую старую рухлядь. Нехорошо держать ее в городе, сержант.
А теперь, после этой грязной работы, стаканчик вина. Висенте пьет, как никогда не пил. Страх иссушил его гортань, трусливой душонке необходимо залить искры укоров совести.
— Ох, это слишком для меня! — бормочет Висенте. — Заманил в дом жену друга, обесчестил, а муж накрыл их, заколол жену, а этот нечестивец приказал бросить ее за чертой города, как мусор… Дрожу я, боюсь я, иссыхаю от страха, Каталинон!
— Пей, старик. Вино поможет забыть проснувшуюся совесть.
Но душа Висенте полна теней, и он наводнил ими весь разгульный трактир. Многие уже оглядываются на старика.
— Смотри, Като, они присматриваются ко мне… Все глядят на меня — отчего? Что вам нужно, люди?!
— Ха-ха-ха, дед, у тебя рука в крови!
Старик подносит руки к глазам — на тыльной стороне одной из них алеет пятно.
— О небеса! Спасите! Спасите душу мою!
— Убил, что ли, дед?
— Ты что болтаешь, безумный?
— Или помогал убивать?
Каталинон с угрозой сжимает плечо Висенте, но сердце старика трепещет, как пойманная птица, его охватывает жажда исповеди — он кричит:
— Мой господин, Маньяра, обольстил ее, дон Диего убил, а нас заставили вывезти за ворота, о, несчастный я, грешный!
Каталинон вытолкал старика на темную улицу.
Ветер воет в чердаках, из трактира доносится песня:
За ночь трех женщин обольщает,Невесту в шлюху превращает…Жуана мерзкого — в тюрьму!Пошли, господь, ему чуму!
На мольберте картина: пречистая дева.
— Моя последняя работа, — говорит Мурильо, улыбаясь Мигелю. — Мадонна.
— Донья Беатрис, — догадывается Мигель, и жена художника радостно смеется.
— Да, я пишу мадонн с Беатрис, — так, дорогая?
Мурильо привычным движением приглаживает свои волнистые темные волосы: его глаза и нос утонули в жирке возрастающего благополучия; с мясистых губ срывается громкий возглас:
— А вот и ваш крестник!
Мурильо кладет руку на головку младшего из двух своих сыновей.
Донья Беатрис с улыбкой сажает себе на колени дочурку.
— Бог благословил нас, дон Мигель.
— А я и заслужил это! — грохочет Мурильо. — Я честно служу ему. Во славу его я написал целый цикл картин для монастыря святого Франциска. Не успеваю писать — такой спрос на мои картины, — похвастался он. — Решил теперь — открою мастерскую и подберу помощников.
Мигель посмотрел на него с сомнением.
— Нельзя иначе, дон Мигель. Мой учитель, славной памяти Хуан де Кастильо, поступал точно так же. Мы ему помогали — он же только подправлял.
— Не пострадает ли от этого ваше искусство, дон Бартоломе?
— Нисколько. Сам я тоже буду писать. Но на все меня не хватает.
— Вы изменились, — размышляет вслух Мигель, рассматривая Мадонну.
Художник заговорил с жаром:
— Надоела прежняя моя манера — контрасты света и теней. Вы видели мои картины в монастыре святого Франциска? Там это еще есть. Снизу тусклый свет, а над ним цвета во всей полноте, светлые и темные. Помню, вам когда-то не понравились мои мальчики с собакой. Теперь я понимаю вас. В картине должна быть поэзия, как вы думаете, сеньор?
— Безусловно.
— Я лично называю это иначе. Даже когда я пишу Мадонну, то есть образ воображаемый, а не реальный, я должен сделать его реальным, но смягчить цвет, нужно добиться теплых, мягких тонов. Это и есть поэзия. Не верите? О, это так! Убрать немного божественного и придать Мадонне немножко человеческого — и, наоборот, убрать часть человеческого, но придать реальной женщине нечто высшее, неземное. И все это можно выразить теплотою и мягкостью цвета. Каждый человек несет в сердце своем мечту, белую и чистую, и по образу ее…
Мигель, нахмурившись, встал.
— Боже мой, мои слова задели вас, дон Мигель? О, простите великодушно… Может быть, я коснулся какого-нибудь воспоминания…
— Вас возмущает жизнь, которую я веду, правда?
Мурильо покраснел еще больше — он не знает, что делать, он растерялся. Но с привычной прямотой слова сами слетают у него с языка:
— Знаю, вы пренебрежете моим мнением, но я боюсь за вас. Я люблю вас, дон Мигель, искренне люблю, и каждое слово, брошенное в ваш адрес кем бы то ни было, причиняет мне боль…
Вот человек, сочувствующий мне просто и человечно. Без причин. Ведь я ему больше не нужен. Это — человек.
Мигель с благодарностью жмет ему руку.
— Но чего же вы боитесь? Сам я не боюсь никого.
— И даже… даже сильных мира сего — даже бога, дон Мигель? — заикается Мурильо.
— Разве я причиняю ему зло?
— Человек должен повиноваться его законам…
— Я никому не повинуюсь.
— Но человек должен быть покорным. Иначе…
— Да?
— Иначе бог карает. Раньше или позже, но карает, — тихо произносит художник, и глаза его полны тревоги.
Мигель сжал его плечо:
— Вас заботит моя судьба, друг… Благодарю! Я не забуду этого. Но выбросьте это из головы. Я не знаю страха и, видно, уже не научусь…
Третий год вздыхает по Марии сеньор Нуньес. Его до прозрачности бледное лицо отсвечивает матовым перламутром, только лихорадочные пятна на скулах слегка скрашивают эту бледность.
До поздней ночи сидит он в библиотеке герцога Мендоса, заточив свои сорок лет в свитки, пергаменты, каталоги книг — весны его проходят без весен, и каждую ночь, уже третий год, приводит его тоскующая душа под окна Марии.
