Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки
– Ты жив, святой отец? Язычники не поджарили тебя?
– Жив, – ответил Генрих и вскочил на ноги.
Комтур ласково встретил Генриха, приказал накормить его, угостить вином. В это время рыцари носились на конях по всем окрестностям за женщинами и детьми, сгоняя их к церковному пепелищу. Сюда же гнали и скот. Комтур был доволен – немалая добыча попала в руки ордену.
С радостью и облегчением Генрих узнал, что монахиня Эльза, княжна Софья и церковные служки живы. Бесстрашной монахине удалось вывести их в лес, и они переждали беду под огромным выворотнем старой сосны.
Генриху не терпелось взглянуть на кукейносскую княжну. Ее привели. Бледная, испуганная, она снизу вверх посмотрела на Генриха и вдруг всхлипнула, прижалась к нему. Монахиня Эльза окинула всех многозначительным взглядом, улыбнувшись уголками сухих губ.
– Дитя мое, – взволнованно сказал Генрих, – бог вырвал тебя из кровавых лап язычников. Молись богу. Молись нашей всесильной церкви.
Он легонько нажал на худенькие плечи княжны, и она послушно опустилась на колени, ломким от волнения голоском начала молиться. «Одно мое дитя, имерская церковь, сгорело, превратилось в пепел, – думал Генрих, глядя на склоненную светловолосую головку. – Но у меня осталось еще одно дитя, духовное, вот эта кукейносская княжна. Она вырастет настоящей тевтонкой, верной дочерью римской церкви. Я вырву чертополох из этой юной доверчивой души и посажу в ней цветущий божий сад».
Меченосцы подожгли все окрестные леттские селения, согнали в огромное стадо пленных и скот и двинулись с богатой добычей в Венден. Генрих в последний раз взглянул на тлеющие остатки церкви, на берег озера, где торчал пень от срубленного священного ясеня, и сердце его печально встрепенулось. Тут прошла частичка его жизни, которая уже никогда не повторится. Он вспоминал грозовую ночь, бурю на озере, огни во тьме, легкую белую фигурку и крик-плач: «Пайке! Пайке!» Неужели это было с ним? Неужели это он, а не кто-то другой стоял в глухом мраке, прижавшись к ясеню, сжимая меч, а белая фигура подплывала все ближе?
Вспомнились ему и небольшие травянистые холмики на могильнике леттов – могилы его родителей. Какой была с лица его мать? Серые или синие глаза были у нее? Неужели она любила петь леттские песни?
Судорога пробежала по его лицу, глаза заблестели. Он глухо вскрикнул и вдруг… укусил себя за руку. На белой коже остались следы зубов. Монахиня Эльза, сидевшая рядом в повозке, испуганно спросила:
– Что с тобой, святой отец?
– Злых духов отгоняю, – попробовал улыбнуться Генрих, но улыбка вышла вымученная, грустная и растерянная.
Между тем комтур приказал устроить привал, и не ради рыцарей – они ехали на конях, – а ради пленных леттских женщин с детьми, идущих пешком, некоторые падали от нечеловеческой усталости. Комтур жалел не их, он жалел товар, которым они были.
Наконец попалось удобное место для походного лагеря – по широкому зеленому лугу протекал чистый звонкий ручей, рядом был небольшой лесок, где можно было заготовить дрова для костров. В первую очередь огородили веревками место для молельни, потом поставили палатку для комтура и палатку для трапез. Когда это было сделано, раздался голос комтура:
– Размещайтесь, братья, во имя господа! Рыцари вместе с кнехтами и оруженосцами начали ставить палатки для себя. Никто не имел права удаляться от лагеря на такое расстояние, откуда не был слышен его голос. Из двух оруженосцев, имевшихся у каждого рыцаря, один должен был всегда находиться рядом с рыцарем, в то время как другой обязан был искать топливо и фураж для коня.
Во время дальних походов рыцари придерживались строжайшей дисциплины. Никто не имел права брать с собой женщин. У нарушителя отбирали походную амуницию. Женщин же вообще не жалели – обрезали им носы.
Оруженосцы и кнехты, случалось, дрались между собой за лучшие места для палаток. Рыцари, увидев такую драку, обязаны были надеть латы и разогнать забияк, но не мечами, а длинными палками.
Капеллан отправил вечернюю мессу. Походный колокол, висевший на месте рядом с палаткой комтура, дал сигнал – три коротких удара, – чтобы братья-рыцари вместе со всем войском ложились спать. Лагерь затихал. Тихо было и там, где сидели или лежали на голой земле пленные женщины и дети. Но нет-нет да слышался оттуда плач, безутешный, горький. Полоска вечерней зари, словно красный кровавый меч, алела над землей.
Комтур выделил для Генриха и его людей две палатки. В одной разместился сам Генрих с тремя церковными служками, в другой улеглись монахиня Эльза с княжной Софьей.
Генрих никак не мог успокоиться после всех ужасов минувшей ночи, после леттского могильника, где он чуть не распрощался с жизнью. Во всем теле он ощущал противную нервную дрожь. Дрожали пальцы рук и даже ног. «Не дай бог начнутся пляски святого Витта», – испугался Генрих.
Служки, заметив, что молодой священник почернел, как земля, побежали в лагерь рыцарей искать лекаря. Найти лекаря им не удалось, но вместе с ними пришел рыцарь Викберт. Он сел на край медвежьей шкуры, где лежал Генрих, и приказал служкам:
– Пойдите на улицу, посмотрите на звезды. Недовольные служки хотели было что-то возразить, но Викберт сжал кулаки и рявкнул:
– Вон отсюда, черви!
Тех словно ветром выдуло из палатки. Генрих, закашлявшись, хотел вступиться за служек, да не было сил на споры, и он лежал молча, глядел на Викберта, на его крепкую обветренную шею. Еще совсем недавно в трапезной меченосцев видел Генрих униженного, ничтожного, слабого Викберта. Тот Викберт сидел в черном плаще на охапке грязной соломы и ел деревянной ложкой из деревянной миски постную гороховую кашу – пищу трусов. Сегодняшний Викберт отличался от того, который ютился на соломе, как небо от земли. На Викберте был богатый, из синего сукна, камзол с украшенными фестонами воротником и манжетами. На голове – заломленная набекрень бархатная шапочка с серым журавлиным пером. Черные глаза Викберта смотрели твердо и решительно.
– Не хотел гроссмейстер Венна посылать рыцарей на Имеру, – не понижая голоса, говорил с мрачной улыбкой Викберт. – Но братья-рыцари не согласились с ним. И я выступил против. Тогда он послал комтура Бертольда, а сам все равно в поход не пошел.
Викберт помолчал, видимо, ожидая ответа Генриха. Но тот бессильно лежал на старой медвежьей шкуре, и тогда Викберт порывисто схватил его за руку, забубнил ему на ухо:
– Поддержит ли меня рижская церковь, если я убью паршивого пса Венна? Скажи – поддержит?
– Наша церковь всегда поддерживает человеческие дела, идущие на пользу господу, – уклоняясь от прямого ответа, тихо проговорил Генрих. Жизнь уже научила его не спешить в словах. «Опережай врага в делах, а не в словах», – вспомнил он предостережение епископа Альберта.
– У меня есть люди, – решительно продолжал Викберт. – Много людей. – Он крепко сжал боевой топор, который всегда носил на поясе.
– Терпение, сын мой, и осторожность – вот что всегда кует победу, – мягким голосом сказал Генрих. – А теперь иди спать. И я лягу, силы совсем оставили меня.
– Я должен победить! – сорвал с головы бархатную шапочку Викберт. – Победить или погибнуть!
Подхваченный пьянящей и яростной силой, Викберт выбежал из палатки. Сгустившийся мрак обступал его со всех сторон. Недалеко от палатки смирными покорными овцами толпились служки Генриха.
– Идите спать, – весело бросил им Викберт и стремительно зашагал по лагерю. Желание действовать, что-нибудь ломать, разрушать, а может, и что-нибудь строить обжигало душу. Казалось, он смог бы подпрыгнуть высоко-высоко над лагерем, дотронуться до звезды, теплой и шероховатой, повесить эту звезду себе на пояс и оттуда, с овеянной ветром головокружительной высоты, вернуться назад, удариться о землю и войти в нее по самые колени. Сила бушевала в нем, наполняла теплом и светом каждую жилку, каждую косточку, требовала и искала выхода.
Викберт остановился. Из маленького шелкового мешочка, всегда висевшего на серебряной цепочке у него на груди рядом с нательным крестом, он достал круглую теплую горошинку, положил ее себе на ладонь. Горошинка светилась, будто наполненная солнечными искристыми лучами. Он взял ее в рот, подержал на языке, чувствуя приятную горечь, и проглотил.
Такие горошинки давали силу и радость. Их продавал ему за серебряные динарии рижский купец Карл; с шестью своими сыновьями он плавал в дальние теплые моря, привозил оттуда перец и слоновьи бивни, много всякого удивительного добра и таинственные горошины, которые там, в жарких странах, делают из белого сока неведомых трав. «Травы те растут в раю, – пояснял Карл. – Сам бог посеял их там, чтобы истинные христиане, попав в рай, могли, попробовав их волшебного сока, хоть на миг почувствовать себя всемогущими богами».
.Викберт не пошел в свою палатку, а, прокравшись между часовыми, оказался в темном пустынном поле. Он даже полз по земле, чтобы стража не заметила его. Да как она могла его заметить, если в эти мгновения он чувствовал себя мудрой ловкой змеей, способной пробраться в малейшую щель?
