Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь
Что-то теплое, искреннее, идущее от души, услышалось ему в ее ласке. «Есть все-таки человек, которому я дорог», – думал он, целуя ее руки, а потом губы, благодарный за ее теплый порыв и вновь захваченный страстью, забыв все свои колебания и соображения. В этот раз он не мог бы сказать, что инициатива принадлежала ей! Когда, поправив себе волосы, вся розовая и счастливая, она села и, прижавшись к нему, сказала: «Ну, теперь поговорим», он был уверен, что она заговорит о том, какую форму примут их отношения. К удивлению его, она сказала:
– Я все думаю: где будут происходить наши встречи, когда ты опять начнешь работать? Ведь по вечерам Мика дома и наедине нам негде будет видеться.
Он с удивлением взглянул на нее: эта фраза ясно показывала, что она смотрела на их отношения, только как на связь, и не думала о браке! Она продолжала:
– В ближайшие дни мы не сможем видеться, и за это время надо будет что-то придумать – относительно места наших встреч…
– Почему не придется видеться? Разве вы… разве ты не придешь в один из вечеров к Нине? – спросил он. – Если не наедине, то при Нине, во всяком случае, увидимся.
– Нет, видишь ли… В ближайшие дни – нет. Меня не будет
дома.
– Ты уезжаешь куда-нибудь?
– Нет, – и она как-будто слегка смутилась
– Я не понимаю в чем дело?
– Мне придется лечь в больницу на несколько дней.
– Ты больна? – испуганно спросил он.
– Ах, глупый! Да нет же – не больна! Неужели ты не понимаешь? Ты был слишком неосторожен прошлый раз, и вот теперь… Ну, пойми же!…
Только теперь он понял и схватил ее за руку:
– Ребенок?
– Да! – и она припала головой к его плечу.
– И ты уверена, что мой?
– Конечно, уверена. Я мужу не позволяю… так. Я его держу в ежовых рукавицах. Это тебе только… Одним словом – я знаю! Да пусти же мои руки, ты мне пальцы сломаешь!
– Ты не пойдешь в больницу, я не позволяю! Нет, нет – не позволяю.
– Как не позволяешь? Ты в уме? Чего же ты хочешь?
– Марина, как можешь ты даже думать об аборте?! У меня нет никого на свете. Мне не для кого жить. Теперь же поговори с мужем, завтра же! А я подам заявление, что ухожу из порта. Большевики во всем невыносимо осложнили жизнь, но уж по части расторжения брака у них дело налажено блестяще – ведь довольно желания одной стороны, и в несколько дней все будет кончено… Получишь развод, и мы зарегистрируемся. Не пущу в больницу.
Теперь она с удивлением посмотрела на него.
– Знаешь, ты безумный какой-то! Тебе в твоем положении только жены и ребенка не хватало!
– Марина, ты меня любишь?
– Обожаю! – она потрепала его волосы, которые нравились ей своей гущиной и волнистостью.
– Почему же ты так отвечаешь?
– Милый, ну взгляни же трезво на вещи. Если я разойдусь с мужем, а ты уйдешь из порта, у нас не будет ни службы, ни зарплаты, ни жилплощади, ни вещей… ничего. Как же мы будем жить?
– Зато будет семья! Не бойся, Марина, не бойся! – и он бросился к ее ногам. – Дорогая, согласись! Увидишь, я найду себе работу. Понемногу все наладится. У меня будет теперь втрое больше энергии. Ты увидишь!
Но она покачала головой:
– Это все не так легко! Верить, что с милым рай в шалаше, может только тот, кто не испытал нужды, а я уже достаточно намучилась, когда осталась вдвоем с мамой после революции. Знаешь, я служила регистраторшей в какой-то гнусной поликлинике; на меня кричал каждый, кому было не лень. Получала я только пятьдесят рублей, домой возвращалась только в шесть часов, ела воблу и картошку, стирала сама большую стирку, сама мыла пол, ходила вся драная… Только два года, как я сыта и одета – с тех пор, как Моисей Гершелевич женился на мне. И опять возвращаться к тому же!
– Ах, вот как ты говоришь! Ты, значит, так боишься лишений и трудностей?
– Я не боюсь, это не то слово. Какое же это счастье, если всегда нужда, всегда грязная работа, всегда опасения?
– Ну а моя любовь? Ты в ней никакого счастья не видишь?
Она повертела золотой браслет на своей руке – он до сих пор еще не видел на ней этого браслета…
– Ты сам сколько раз говорил, что твое положение ненадежно! – сказала она.
– Марина! Я могу обещать тебе, что отдам все свои силы, всю жизнь тебе и ребенку, но поручиться, что я не буду сослан или снова заточен – я не могу. Это может случиться в любой день! Если ты этого боишься, тогда делай аборт и оставайся с Моисеем Гершелевичем.
Она молчала.
– Так, значит, один пролетариат будет множиться, а мы осуждены на вымирание! – в каком-то отчаянии воскликнул он. – Мы уже боимся иметь потомство! Бедная Россия! Если ее женщины измельчали, тогда, в самом деле, конец нашей Родине! Русские женщины были всегда на высоте!
– Какой ты неблагодарный, что так говоришь! Я так тебя желала. Я тебе отдалась, зная, что ты после лагеря, что так давно не было у тебя ни минуты любви! А ты меня же упрекаешь!
– А я в ответ на все это делаю тебе предложение. Ты этим недовольна? Так чего же ты хотела от меня?
– Я не «недовольна», я очень тронута, но я не могу. Пойми, не могу пойти на такое безумие. Оставлять ребенка, когда нет никакой уверенности в завтрашнем дне, никакой уверенности в безопасности, никаких средств к жизни!
Он встал с колен.
– Как хочешь. Я сказал все, что может желать услышать женщина в такую минуту! Больше мне сказать нечего. Но знай, если ты сделаешь операцию, а разорву с тобой.
– Это почему?
– Не хочу. Ты не хочешь от меня ребенка, ты мне отказываешь в своей руке, ну а я не хочу этих встреч. Мне твой отказ оскорбителен. Вот и все.
– С операцией уже решено: я записана на койку. Завтра в двенадцать часов Моисей Гершелевич повезет меня.
– Моисей Гершелевич? А как же он понял все это?
– Ну… Я сумела представить дело… втерла ему очки… – и она повертела рукой перед его глазами.
Его передернуло от этой фразы, которая показалась ему циничной.
– Я не могу поверить… это не может быть, чтобы ты в самом деле решил разорвать со мной! – сказала она после минуты раздумья.
Из коридора послышался звонкий голос Мики, препиравшегося с дворничихой, которая кричала, что он не снял калош и наследил по всему коридору. Марина вскочила и пошла навстречу мальчику, который весело поздоровался с обоими.
– Поцелуй Нину, Мика, и скажи, что мне очень хотелось с ней поговорить. До свидания, Олег Андреевич.
Олег подал ей шубку и надел ботики. Как будто затем, чтобы закрыть дверь, он пошел следом за ней. В кухне вертелась Катюша, бросая любопытные взгляды. Он вышел за Мариной на лестницу.
– Марина, еще раз прошу тебя – одумайся! Ты потом пожалеешь! Оставь ребенка, разведись с мужем, и я отдам тебе жизнь!
Она стояла, опустив голову и разглядывая хвостики своей муфты. Он взял ее руку:
– Ну? Согласна?
Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой. Он выпустил ее руку и пошел наверх, она – вниз. «Никогда он не разорвет со мной, – думала она, медленно спускаясь, – достаточно мне будет на одну минуту остаться с ним наедине и броситься ему на шею, и он снова мой. Теперь я его уже знаю. Как страшно будет завтра!» И слезы все-таки наворачивались на глаза.
Он не вошел в кухню, а сел на подоконник грязной лестницы, забывая, что окно выбито, а он без шинели. «Так. Отказ! Впредь мне урок – в моем положении в любви не объясняются! Боже мой, какая пустота впереди!»
Вечером Нина сказала Олегу:
– Вы можете поздравить меня – я официальная невеста Сергея Петровича. У меня установились самые лучшие отношения с его матерью, и при первой возможности мы обвенчаемся. Только когда это будет – я не знаю! – и она вздохнула.
Он поцеловал сначала одну ее руку, потом другую:
– Очень, очень рад за вас. Значит, не перевелись еще на Руси женщины типа жен декабристов, которые готовы идти за любимым человеком даже в Сибирь.
– К сожалению, я не могу сделать этого, – сказала она, – у нас в СССР даже добровольная ссылка – непозволительная роскошь. Если я оставлю работу, нам нечем будет жить: и Мике, и мне, и ему – у него пока нет работы.
– Всего важнее, что вы не побоялись связать с ним свою судьбу. Из этого он может видеть всю глубину вашей привязанности. Какая моральная поддержка! Я уверен, уверен, что у вас еще будут счастливые дни, – и опять он стал целовать ее руки, а сердце у самого болезненно сжалось: «То, чего не получил я! Та – другая – побоялась!»
– Я не ожидала, что вы будете поздравлять так горячо и искренне. Я думала… память брата…
– О нет! Сначала, когда я вернулся у меня было это чувство; но когда я присмотрелся к вашей жизни и увидел какая вы мученица, я всей душой стал желать вам только счастья. И потом, если бы вы выбрали человека из враждебного лагеря – преуспевающего большевика – была бы профанация памяти… но для белогвардейца, сосланного… Я рад!
