Мария Воронова - Сестра милосердия
С таким глазомером и аккуратностью Элеонора могла бы сделать себе имя как портниха, если бы, конечно, не была княжной и получила другое воспитание, вздохнула старая дева.
Но и в наше время можно найти хорошее дело для благородной девушки, наставительно произнесла Елизавета Ксаверьевна и предложила молодой подруге поступить на курсы машинописи, которые не так давно окончила сама. Елизавета Ксаверьевна неплохо играла на фортепиано и, как всякая воспитанная барышня, знала языки, поэтому ей не составило труда освоить пишущую машинку, и русский, и латинский шрифт. Теперь Шмидт трудилась внештатной машинисткой в солидном издательстве и страшно этим гордилась.
Сначала Элеонора посмеялась над предложением старой девы, а потом решила — почему бы и нет. Все лучше, чем придумывать себе разные пустые занятия.
Ей очень нравилось бывать у старшей подруги, и больше всего нравилась одна любопытная особенность, которой она не находила объяснения.
Дело в том, что сама Элеонора чувствовала себя белой вороной и дома, и на службе. Она ни с кем не сближалась и не откровенничала. В своей огромной коммунальной квартире она старалась лишний раз не выходить из комнаты, строжайшим образом соблюдала все правила общежития и в свои дежурства убирала места общего пользования с хирургической чистотой. Соседям не в чем было ее упрекнуть даже при очень большом желании. Элеонора не скрывала своей профессии, и обитатели квартиры часто заглядывали к ней с медицинскими просьбами: сделать инъекцию, обработать рану или ожог, полученные на кухне, посоветоваться, стоит ли принимать лекарство, прописанное доктором.
Она никогда не отказывала, но все равно оставалась чужой и никому не нравилась. Та же телеграфистка Лида вечно ходила под мухой, забывала мыть пол, а если и бралась за тряпку, то только размазывала грязь. Она водила к себе шумных мужчин в грязных сапогах, а когда к ней стучали, отвечала нецензурно сквозь дверь. При этом все ее любили, жалели, подносили с похмелья соленых огурцов и холодное полотенце.
А когда на кухню выходила Элеонора, хозяйки поджимали губы. Почему? Казалось бы, она своей бескорыстной и иногда очень существенной помощью должна была заслужить их расположение, но нет…
Так же и на работе. Она старалась и делала все, чтобы у старшей не было ни малейшего повода для упреков (случай с Кропышевым не в счет), никогда не жаловалась и не ябедничала, всегда готова была помочь товаркам и все равно оставалась чужой, посторонней. Элеонора знала, что за глаза девочки подтрунивают над ней, считая «не от мира сего». Все их раздражает: ее манеры, внешний вид, одежда. Во время военного коммунизма все ходили в чем попало, но теперь люди приоделись, и она в своем излюбленном образе классной дамы выглядит немного смешно.
При этом Элеонора не была снобкой, умела держаться просто и раньше всегда находила общий язык с людьми. Почему теперь все изменилось?
С Елизаветой Ксаверьевной было совсем иначе. Она по-прежнему считала себя хозяйкой квартиры, и самое удивительное, что соседи, две рабочие семьи, за ней это право признавали. Шмидт была снисходительно-любезна, соседи почтительны.
Старая дева могла сурово отчитать соседских детей, и те покорно переносили взбучку. Правда, она занималась с детьми математикой и разрешала им читать книги из своей библиотеки. Хозяек она поучала, как правильно варить бульоны и записывать расходы. Широко известен был факт, когда Елизавета Ксаверьевна усмирила пьяного отца семейства. Этот огромный молотобоец с Путиловского завода буянил в кухне, все его домочадцы попрятались, а старая дева взяла его за ухо и вывела на лестницу с напутствием: «Опомнитесь — вернетесь!»
После этого молотобоец от ужаса бросил пить и, встречая в коридоре Елизавету Ксаверьевну, пытался слиться со стеной.
— Как это у вас получается? — спросила Элеонора в один из их уютных вечеров. — Они относятся к вам, как к госпоже, и, кажется, совершенно искренне вас любят. А я словно изгой…
— Все очень просто! — Елизавета Ксаверьева вздернула подбородок. — Во-первых, не должно быть страха. Ну, его у вас и нет, моя дорогая, я знаю, вы ничего не боитесь. А во-вторых, и это самое главное, вам абсолютно, космически должно быть наплевать, что о вас думают. Важно только то, что вы сами думаете о себе. Тут у вас пока не слишком получается. Вы презираете своих сослуживиц, но в то же время хотите, чтобы они восхищались вами. А мне все равно! Поэтому и презирать особо ни к чему.
Лишь много позже Элеонора узнала, что дело было не только в мировоззрении. Елизавета Ксаверьевна много помогала соседям в тяжелые времена.
Уроки машинописи неожиданно увлекли Элеонору. Она с удовольствием выполняла монотонные упражнения, необходимые для того, чтобы освоить слепой метод.
Одних только классных занятий было недостаточно, и после недолгих колебаний она приобрела на толкучке древний «Ундервуд» с почти стершимися буквами на клавишах. Но для обучения это годилось — слепой метод есть слепой метод. Гораздо хуже было то, что древний аппарат адски громыхал, приходилось заниматься только днем, чтобы не мешать соседям.
Она быстро делала успехи, и задания получались так хорошо, что Елизавета Ксаверьевна немного ревновала. Сама она к этому времени завоевала репутацию лучшей машинистки издательства, а благодаря своей безупречной грамотности делала еще и корректуру. Вот Шмидт и крутила маститыми академиками, как хотела, называя их «милейший» и «голубчик мой».
Теперь, когда у нее появилось свободное время, Элеонора вдруг обнаружила, что жизнь сильно изменилась. Она все еще жила, как при военном коммунизме, а между тем наступил так называемый нэп.
Люди стали бодрее, наряднее, у них появилась какая-то острая жадность до удовольствий. Откуда-то возникли лавки, рестораны, коммерческие магазины.
Элеонора не интересовалась новым бытом и модами, а разговоры о богатых поклонниках, которые постоянно вели сестры, казались ей отвратительными. Это еще больше отдалило ее от сослуживиц.
Когда не было операций, она в материальной складывала шарики и тампоны, и поневоле приходилось слушать, как девушки хвастаются, кого в какой ресторан пригласили, какие преподнесли подарки, и тому подобное. Она встречала этих новых «хозяев жизни», степенных купцов, уцелевших в революцию, и невесть откуда взявшихся молодых людей с цепкими, но удивительно пустыми глазами. Россия умерла, а это могильные черви, которые неизбежно заводятся на трупе, горько думала она, и всякий раз пугалась своей мысли. «Вы же так молоды и красивы! — хотелось сказать Элеоноре сослуживицам. — Почему вы не мечтаете о любви? Зачем размениваетесь на эти гадости?»
Но она молчала.
Теперь Элеоноре было смешно вспоминать, как уязвляли ее разговоры сестер в Клиническом институте, когда она только поступила в обучение. По сравнению с нынешними те беседы были образцом нравственной чистоты! Ни одной из прежних сестер не пришло бы в голову хвастаться тем, как мужчины водили ее в ресторан и делали дорогие подарки. Тогда это было бы все равно что сказать: я служу проституткой, а теперь — в порядке вещей. До революции все женские разговоры крутились вокруг семьи, счастливой или несчастливой, нищей или относительно состоятельной… Пусть это были убогие разговоры, касающиеся в основном материальных благ, но женщины не снимали с себя роли жены и матери. А теперь… Если бы Элеонора умела и любила ругаться, она назвала бы своих нынешних сослуживиц «потаскухами», потому что целью их были удовольствия, деньги и развлечения.
Во всем, что касалось философии, экономики вообще и марксизма в частности, Элеонора была крайне слаба. Поэтому она не бралась судить, хорош нэп или плох, единственный ли это способ наладить жизнь или есть еще какой-то путь. Просто сам дух новой жизни стал ей неприятен.
Обычное человеческое достоинство, присущее не только аристократам, но и честным людям всех сословий, куда-то ушло, сменилось апломбом хама. Этот апломб, выражавшийся в мутной формуле «я хозяин жизни, и мне положено», проникал повсюду, от базаров до самых высших сфер. Оставалось только удивляться, как быстро он исчезал, когда хам понимал, что желаемое нельзя взять нахрапом, как быстро сменялся самоуничижением…
Это было заметно даже на улице. Возможно, Элеонора немного сгущала краски, но ей казалось, что в прежние времена людской поток двигался гораздо более упорядоченно. Все уступали друг другу дорогу, расходились без всяких тычков и толчков, а теперь только успевай уворачиваться от пролетариев: посторонись! я иду!
Как странно, думала она, ведь после революции прошло не сто лет, а всего пять… Всюду те же самые люди, что жили при царе и воспитание получили при царе, а кажется, что они прилетели с другой планеты. Неужели человек может так сильно измениться?
