Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Сдвинув папаху на затылок, с открытым для пули лбом, с горящими глазами, черноусый и без кровинки в лице от охватившего его волнения, вел ладожцев Хрулев. Первый батальон вытянулся длинной, быстро ползущей змеей.
Барабанщики били, солдаты ставили ноги безукоризненно в такт барабанам, но чем ближе подходили к горже, тем трудней становилось соблюдать шаг: тела брянцев не были убраны.
А бруствер вправо и влево от горжи сделался сплошь зубчатым от острых кепи линейцев, малиновых фесок зуавов и алжирских стрелков, между тем как самый проход на бастион казался издали заманчиво свободным: снаружи не был занят французами.
Можно было подумать, что все эти бесчисленные стрелки, стоявшие сзади вала на банкете, просто любуются отвагой нового русского полка, так самозабвенно шедшего на штурм своей же твердыни: они подпустили ладожцев очень близко, но только что, обернувшись на ходу и подняв правую руку, Хрулев дал знак и крикнул «ура!», как раскатился первый залп.
Хрулев увидел, как около него повалились сразу несколько солдат, и в то же мгновение почувствовал пронизавшую все его тело сильную боль в руке: пуля оторвала ему большой палец с куском ладони.
Первая в его жизни, рана изумила его до того, что он остался на месте, зажав левой рукой правую, точно мог этим остановить и кровь и боль.
Обегая его и крича, штыки наперевес, бурлили солдаты, стремясь в горжу, но попадали под рассчитанный перекрестный огонь. Перепрыгивая через упавших, но чаще наступая на них, ладожцы все-таки рвались вперед, и не один десяток их прорвались на площадку бастиона, выставляя штыки.
Французы отступали, стреляя; пальба шла отовсюду: с крыш блиндажей, с ядер, собранных в четырехугольные кучи, с подбитых лафетов, сваленных здесь для починки, с широких банкетов бруствера наконец, где стрелки могли помещаться в три ряда.
Этих стрелков с черными козьими бородками было много: ими густо пестрела вся площадка, – цель же была одна: несколько десятков прорвавшихся русских солдат…
А из руки Хрулева лилась кровь: он чувствовал, что слабеет, что голова его мутится.
– Поддержите меня, – обратился он к Сикорскому.
И оба ординарца, обхватив его в поясе, повели его в тыл, где стоял белый, укрытый буркой, и где приводил в порядок брянцев Лысенко.
– Михаил Захарыч, примите команду: я ранен, – сказал Хрулев, которому Сикорский наскоро бинтовал руку своим платком.
При этом Хрулев кивнул папахой туда, откуда он только что вернулся и где пятились назад ладожцы, вступив в невыгодную для себя перестрелку, так как прикрытия были не у них, а у французов.
Заботливо наклонившийся было к ране Хрулева, щуря голубоватые, выпуклые, слегка близорукие и с натруженными, не то запыленными, красными веками глаза, Лысенко выпрямился, развернул грудь. Толстые пальцы его поднялись к козырьку, он сказал: – Слушаю! – и тут же, оставив Хрулева и брянцев, зашагал к горже, а через пять-шесть минут, едва вступив в толпу ладожцев перед горжей, рухнул, пронизанный двумя пулями над сердцем…
Ладожцы отступали, провожаемые залпами французов, которые не решались все же выходить за пределы горжи, опасаясь принести на Малахов русских на своих плечах.
XII
Хрулева, который оказался еще и контуженным в голову, чего сгоряча не заметил, ординарцы его поспешили усадить на коня и отконвоировать в Павловские казармы, на перевязочный пункт, так что он не видел, чем окончился новый штурм горжи Малахова, а смертельно раненный Лысенко едва успел передать команду пришедшемуся около него деятельному защитнику Севастополя с первых дней осады, капитан-лейтенанту Ильинскому.
Но Ильинский, как моряк, чувствовал себя не на месте перед пехотными солдатами, обескураженными неудачей штурма, сбившимися в кучи возле домишек. При солдатах остались только младшие офицеры, а около Ильинского – два ротмистра: Макаров, вернувшийся со второго бастиона, и флигель-адъютант Воейков, которому удалось вовремя покинуть Малахов.
Как раз в это время шел новый штурм второго бастиона и куртины дивизиями Дюлака и де Ламотт-Ружа и третьего бастиона – войсками Кодрингтона.
– Положение очень трудное, – говорил обоим ротмистрам Ильинский, сидевший на маленьком казачьем коньке. – Мне кажется, самое лучшее – просить у главнокомандующего настоящего начальника, пехотного генерала, и свежих войск.
К Горчакову с докладом отправился Макаров, а Воейков разглядел в стороне генерал-майора Юферова, ехавшего верхом со стороны батареи Жерве, и вскрикнул радостно:
– Вот и начальник!
Юферов всего за несколько дней перед тем был ранен. Рана хоть и была легкая: он остался в строю после перевязки, – все-таки саднила, ныла, как больной зуб, мешала спать.
Вид у него был нездоровый, усталый: на запыленном лице выделялись темные круги под черными глазами, блестевшими лихорадочным стеклянным блеском, щеки втянулись, нос заострился. Это был серьезный, очень начитанный человек, художник, любитель музыки, хорошо игравший на фортепиано.
Когда Ильинский обратился к нему:
– Ваше превосходительство, примите начальство над войсками на этом участке… – он ответил, точно его пригласили на обед: – С удовольствием.
При этом от неловкого движения его в седле очень заявила о себе вдруг рана; он невольно поморщился и добавил гораздо более пониженным тоном:
– С большим удовольствием. – И только после этого задал Ильинскому несколько вопросов по сути дела, потом повернул лошадь к солдатам ближайшего – Ладожского – полка и прокричал: – Слушать мою ко-ман-ду!
Найдя начальника, Воейков тут же напросился на смелый маневр: набрав команду охотников, атаковать Малахов справа, со стороны батареи Жерве.
Ильинский тут же поддержал его:
– Прекрасно! Вы – справа, а я в таком случае – слева, от куртины!..
Только послушайтесь моего доброго совета, – слезьте с вашей лошади, когда пойдете на штурм, а то недолго на ней усидите.
– А вы тоже слезете со своей? – полюбопытствовал ротмистр.
– У меня разве лошадь? – весело удивился Ильинский. – У меня котенок. Это у вас целый мастодонт!
Лошадь Воейкова действительно была большая. Набрав с разрешения Юферова команду в несколько десятков человек, чтобы отвлечь внимание французов от атаки с фронта, Воейков принял совет Ильинского, оставил лошадь и пошел впереди своего отряда пешком.
Назад потом принесли его с простреленной грудью. Пуля застряла в позвоночнике, и жил он еще только
