Натаниель Готорн - Рассказы
Однако было время, когда Роза Графтон — таково было красивое девичье имя сиделки Тутейкер — обладала красотой, которая могла бы, как солнце, залить светом эту темную и унылую комнату. Красота завоевала ей сердце Эдуарда Фейна, который стал с тех пор такой крупной фигурой в обществе и превратился в важного старого джентльмена с напудренными волосами и подагрой, как у настоящего лорда. Юные влюбленные собирались некогда рука об руку пройти жизненный путь. Они вместе оплакивали маленькую сестренку Эдуарда Мери, за которой Роза ухаживала во время ее болезни — отчасти потому, что та была самым милым ребенком из всех, когда-либо бывших на свете, но еще более из любви к Эдуарду. Мери было всего три года. Смерть не смогла сделать страшным ее маленький труп, и Роза не боялась ни дотрагиваться до холодного лба мертвого ребенка, завивая над ним шелковистые волосы, ни брать ее крошечную руку, чтобы вложить ей цветок между пальцами. Позже, когда она взглянула сквозь стекло, вставленное в крышку гроба, и увидела лицо Мери, оно показалось ей похожим не столько на лицо мертвого или живого человека, сколько на безупречно сделанное восковое изображение спящего ребенка, который видит во сне улыбку матери. Роза считала это изображение слишком прекрасным, чтобы его положили в могилу, и удивлялась, почему ангел не выхватит из гроба маленькую Мери, не унесет спящего младенца на небо и не пробудит его к бессмертию. Но когда маленькую Мери засыпали землей, сердце Розы сжалось. Она содрогнулась, вообразив, что, прикоснувшись к холодным пальцам ребенка, ее девичья рука обменялась первым рукопожатием со смертью и никогда уже не сможет стереть с себя след этого прикосновения. Сколько подобных рукопожатий было с тех пор! Но тогда она еще была красивой молодой девушкой с чистыми, как капли росы, чувствами в сердце, и ее возлюбленный звал ее не Розой: — это имя казалось слишком зрелым для ее полурасцветшей красоты, — а Розовым бутоном.
Этому розовому бутону не суждено было расцвести для Эдуарда Фейна. Его мать была богатой и надменной женщиной, со всеми аристократическими предрассудками колониальных времен. Она презирала скромное происхождение Розы Графтон и заставила сына нарушить слово, хотя, предоставь она ему свободу выбора, он оценил бы свой Розовый бутон выше самого дорогого бриллианта. Влюбленные расстались и с тех пор встречались редко. Оба, быть может, бывали в одних и тех же домах, но не в одно и то же время, ибо одного приглашали в праздничный зал, а другую — в комнату больного; он был гостем Удовольствия и Успеха, она — Страдания. Роза после их разлуки надолго уединилась в доме мистера Тутейкера, за которого она вышла замуж с мстительной надеждой разбить этим сердце своего вероломного возлюбленного. Говорят, она приняла объятия жениха со слезами более горькими, чем те, которые полагается проливать молодой девушке на пороге мужнего дома. Однако, хотя голова ее мужа начинала уже седеть, а сердце охладила осенняя стужа, Роза вскоре полюбила его и сама удивлялась своей супружеской привязанности. Он был единственным, кого она могла любить, — детей у них не было.
Через год или два бедного мистера Тутейкера поразила мучительная болезнь, которая поселилась в его суставах и сделала его слабее ребенка. Он с трудом выползал по своим делам и возвращался домой к обеду или вечером не той мужественной поступью, которая радует женино сердце, а медленно, слабыми шагами, отмечая каждый из них меланхолическим постукиванием палки. Мы должны извинить его хорошенькую жену, если она иногда стыдилась признавать его своим мужем. Ее гости, заслышав его шаги, ожидали, что сейчас появится кто-то старый-престарый, но этот кто-то, с усилием волоча свои слабые конечности, входил в комнату — и оказывалось, что это был мистер Тутейкер! Когда болезнь усилилась, он не выходил погреться на солнышке иначе, как держа в правой руке палку, а левой опираясь на плечо жены, — тяжела была эта рука, словно рука мертвеца. Так эта хрупкая женщина, все еще похожая на девушку, водила высокого, широкоплечего мужчину по дорожке их маленького садика, и собирала розы для своего седого супруга, и ласково разговаривала с ним, как с ребенком, стараясь его не раздражать. Ум его был поражен, как и его тело; все его силы уходили на брюзжание. Не прошло и нескольких месяцев, как ей уже пришлось помогать ему, когда он, останавливаясь на каждой ступеньке и подолгу отдыхая на площадке, поднимался по лестнице и наконец, бросив тяжелый взгляд назад, переступал порог своей комнаты. Он знал, несчастный, что это пространство, заключенное в четырех стенах, станет впредь его миром, его домом, его могилой, одновременно жилищем и местом погребения, пока его не перенесут в более темное и тесное. Но Роза была вместе с ним в этой могиле. Он опирался на нее, совершая свой ежедневный переход от постели к креслу у камина и обратно, от утомлявшего его кресла к безрадостной постели — его и ее постели, их супружескому ложу, — пока не прекратились даже эти короткие путешествия и его голова не стала целыми днями покоиться на подушке, по ночам — рядом с ее головой. Как долго страдания не отпускала несчастного мистера Тутейкера! Казалось, Смерть подходила к дверям, и часто поднимала щеколду, и иногда просовывала свой безобразный череп в комнату, кивала Розе, и, все еще медля войти, указывала на ее мужа. «Этот прикованный к постели бедняга не уйдет от меня, — говорила Смерть. — Я пойду дальше, потягаюсь в беге с быстрыми, сражусь с сильными и вернусь за Тутейкером на досуге». О, когда избавительница подходила так близко, неужели отупевшей от душевной боли и измученной состраданием женщине никогда не хотелось крикнуть: «Смерть, войди»?
Но нет, мы не имеем права приписывать подобные желания нашему другу Розе. Она неуклонно выполняла свой долг жены по отношению к несчастному больному человеку. Она не роптала, хотя видеть солнечное небо даже изредка стало для нее столь же непривычным, как и для него; не раздражалась, когда его жалобы пробуждали ее от самых приятных грез лишь для того, чтобы заставить разделить с ним его несчастье. Он знал, что она верна ему, и все же его грызла мучительная ревность, и когда болезнь постепенно превратила в лед все его сердце, за исключением одного теплого местечка, которое отыскивали замерзшие пальцы Смерти, его последние слова были: «Что бы сделала моя Роза для своей первой любви, если и к такому больному старику, как я, она проявила столько верности и доброты?» А затем его многострадальная душа незаметно ускользнула из безжизненного тела (впрочем, едва ли более безжизненного, чем оно уже было многие годы), и Роза осталась вдовой, хотя, по правде говоря, она овдовела еще в свою первую брачную ночь. Надо признать, что она была рада, когда мистера Тутейкера похоронили, потому что труп его сохранял такое сходство с полуживым мужем, что ей все слышался его жалобный голос, просящий поправить ему подушку. И всю следующую зиму, хотя он уже многие месяцы лежал в могиле, ей казалось, что он зовет ее с этой холодной постели: «Роза, Роза!» и просит положить ему на ноги одеяло. Итак, Розовый бутон стал теперь вдовой Тутейкер. К ней рано пришли заботы, но, как бы тягостны эти заботы ни были, они успели миновать прежде, чем она отцвела. Она была все еще достаточно хороша, чтобы пленить какого-нибудь холостяка; вдова, она своей жизнерадостной серьезностью могла завоевать и вдовца, прокравшись в его сердце в образе его покойной жены. Но вдова Тутейкер не строила таких планов. За время бодрствовании и непрерывных забот ее сердце привязалось к мужу с постоянством, которое изменило всю ее натуру и заставило ее любить его за его немощи, а через его немощи полюбить и всякий человеческий недуг. Когда несчастный парализованный старик, ее муж, покинул ее, даже ее первый возлюбленный не смог бы занять его место. Она так долго жила в комнате больного и так долго была товарищем полумертвого страдальца, что почти вовсе разучилась дышать свежим воздухом, и ей становилось не по себе со здоровыми и счастливыми людьми. Ей не хватало запаха лекарств. Она ходила по комнате бесшумными шагами. Если к ней приходили гости, она говорила с ними мягким и успокаивающим тоном и ее коробили и пугали их громкие голоса. Часто одинокими вечерами, сидя у камина, она робко поглядывала на постель, почти надеясь увидеть на подушке мертвенно-бледное лицо своего мужа. Затем ее мысли печально переходили к его могиле. Если она хоть раз своей нетерпеливостью обидела его при жизни, если ей случалось втайне возроптать на то, что ее жизнерадостная юность заточена в темницу вместе с его унылой старостью, если когда-нибудь, когда она дремала, сидя возле него, предательский сон позволил проникнуть в ее сердце другому, — за все это больной готовил ей отмщение, которое ныне суждено было воздать мертвецу. Лежа на одре болезни, он сумел околдовать ее; его стоны и страдания обладали большей притягательной силой, чем веселость и юношеская свежесть; сама Болезнь в его облике сделала Розовый бутон своей нареченной, и его смерть не могла разорвать этот брак. Благодаря этим нерасторжимым узам она чувствовала себя дома в комнате каждого больного, и больше нигде; здесь были ее братья и сестры; туда звал ее муж, и голос его, казалось, исходил из могилы Тутейкера. Она поняла наконец свое призвание.
